Однажды мы ехали по Николоямской, пересекли Садовое кольцо. Сердце мое забилось чаще. Мы миновали Дровяной переулок, Пестовский и быстро приближались к моему родному Шелапутинскому. Я не был в этих краях несколько лет и пытался усвоить изменения, произошедшие в округе. Но, кажется, все оставалось по-прежнему. Велись дорожные работы, стоял грохот и лязг, но эти препятствия только концентрировали мое внимание. Я привстал в корзине и сосредоточенно следил за каждым зданием, проплывавшим мимо: музыкальная школа Алексеева, медицинский колледж, банк «Руспромтраст» теперь стал «Межкомторгом» и вместо красно-синих шариков на его входе висели желто-белые. Парикмахерская «А-Элита» обратилась в барбершоп Beard & Whiskers, кафе «Интрижка» стало крафт-баром «ХМЕЛЬ-ШМЕЛЬ». Я не заметил ни одного знакомого мне существа: ни мамочки, ни сестричек, ни Вити Пасечника, ни кротов-могильщиков, никого. Дома́ выглядели такими же, но были пустые и ненужные, как платья в шкафу, чья хозяйка давно умерла. Да и я уже был другой. Связь с тем миром потеряла свое натяжение и теперь, став воспоминанием, обрела сопутствующие ему атрибуты — сладковатую и бесполезную ностальгию, которой, впрочем, я не так уж и предавался. Если мое детское сознание было подобно доисторическому единому материку, то теперь оно напоминало, скорее, разрозненный архипелаг, населенный племенами, которые ничего друг о друге не знали. Каждый эпизод моей жизни был закупорен и снабжен этикеткой с надписью. Теперь я был подручным разносчика еды, и это было следствием случайного столкновения тех элементарных частиц, которые все вместе и образуют судьбу; мое настоящее было одним из тысяч возможных исходов, случайностью не худшей и не лучшей. И что я думал об этом? Ничего. Или почти ничего. Тетя Мадлен много лет назад сказала: «Бывает хуже. Бывает гораздо хуже». Где-то теперь тетя Мадлен?

Мои размышления можно было суммировать двумя словами: «Иди вперед», — и я шел вперед, потому что ничего другого мне не оставалось делать. История мира, как и история каждого отдельного существа, строится из одних и тех же камней. Новые башни всегда возводятся на старых руинах. Нет такого карьера, из которого мы могли бы извлечь новый материал для своей жизни. И в том, что выбор куда как скуден, есть своя прелесть. И в недостатке есть свое обаяние. И дефицит обостряет наши желания.

…За храмом святителя Алексея велосипед резко повернул направо, и мы поехали мимо фабрики Станиславского. В конце дома на углу висели три огромные ржавые буквы «СТИ», что расшифровывались как «Студия театрального искусства». Туда мы и направлялись. Это было очень красивое и необычное место города. Справа от театра располагался широкий деревянный помост, из которого почему-то произрастали березки. Под березками на скамейках коротали обеденный перерыв офисные работники. А слева мы увидели вишневый сад, высаженный в странных контейнерах такого же неопределенного ржавого цвета, как и буквы «СТИ». Прямо перед нами был театр — кирпичное здание в русском стиле. Через высокие и широкие окна просматривался натертый до блеска деревянный пол, на который падали косые солнечные квадраты. У белых стен скучали без седоков кушетки и диваны. На самих стенах висели старинные фотографии — должно быть, каких-то театральных деятелей или меценатов. Скорее всего, где-то среди них можно было отыскать и Савву Морозова. Я заметил часы-теремок с тяжелыми шишками грузов на цепочках и предполагаемой кукушкой-глашатаем за дверцей (точно такие же часы висели в квартире Пасечников!). Виднелся длинный стол, накрытый белой скатертью и уставленный мисками с зелеными яблоками, орехами и розетками с вареньем. Вокруг стола были расставлены стулья с выгнутыми спинками, с подлокотниками и без. Ни один стул не повторялся. Все выглядело так, словно вот-вот откуда-то должны спуститься гости, которым никогда не бывает друг с другом скучно, и все они будут такие же разные и непохожие, как кресла и стулья, на которые они усядутся. И будут эти гости долго обедать, и весело и громко болтать, и вообще приятно проводить летний вечер.

Мы ожидали заказчика в вестибюле у кассы. Вскоре в дверях показался странный мужчина c рыжей бородой и в прожженной больничной форме: недоставало рукава, грудь была в обгорелых дырках. Из белой шапочки торчал клок рыжих волос. Мы испуганно переглянулись с Аскаром, не сразу догадавшись, что перед нами актер, который выбежал с репетиции за едой. Мужчина проверил содержимое доставки, расплатился и готов был убежать обратно, как вдруг, заметив меня, остановился, присел и стал меня изучать. Я осознавал, что теперь представлял собой весьма любопытный для изучения объект, тем более для натуры артистической, которая непременно переплавит свои впечатления от осмотра искалеченного кота в яркие сценические образы. Возможно, мое уродство вдохновит этого актера на какую-нибудь особенную интонацию, пассаж или как там это у них называется. Кто знает, кто знает: творческие стези кривее бараньего рога.

Рыжий мужчина спросил у Аскара, что со мной случилось. Аскар замялся и не смог ответить. Тогда актер нахмурился и вдруг протянул ко мне руки. Он аккуратно обхватил мою голову, так что вся моя морда как-то съежилась. Потом взял меня на руки и уставился мне прямо в глаза, которые было бы правильнее назвать в единственном числе глазом, но уж оставлю как есть. Он смотрел на меня насупив брови, строго и хмуро, думая что-то свое, будто я подтверждал какую-то его догадку, будто эта догадка пришлась кстати некоторым его размышлениям. Я сложил лапы на груди и неожиданно для себя заурчал. Я урчал шестью восьмыми, двумя пятыми и семью одиннадцатыми. Сперва я урчал largo, потом перешел на andante non troppo, но, не в силах сдержаться, продолжил уже в allegro assai. Этому мужчине было что-то около тридцати. И я подумал, что это могло бы стать началом прекрасной дружбы. Не знаю, что уж там между нами возникло, но, клянусь, я готов был уйти от Аскара и отправиться жить к этому актеру. Но тут открылась дверь, и девушка в очках закричала: «Дружище, ты с ума сошел! Быстро на сцену!» Рыжий осторожно вернул меня на пол, ответил: «Иду, Олечка», — и скрылся за дверью.

Вот так мы колесили по столице, доставляли голодным москвичам провизию, любовались городом и его обитателями. Так счастливо мы прожили несколько недель.

А потом был какой-то праздничный день. Все остались дома и отдыхали. И вдруг за стеной киргизы услышали шум, ругань, крики. Случилось невероятное: в УФМС по Денисовскому, 24 неожиданно нагрянули с проверкой сотрудники УФМС по Денисовскому, 24. Именно так. Точнее было бы сказать, не «нагрянули», а просто перешли из одной комнаты в другую, предварительно надев на голову маски, взяв в руки автоматы и включив для эффекта камеру. Около двенадцати часов дня, когда полковник Чернодон Л.П., мучимый похмельем, набирал воду из кулера, дверь в его кабинет распахнулась, и с криками «Лежать!» к нему подбежали его же собственные подчиненные и сослуживцы. Полковника уложили на пол и заломили руки. Затем стражи порядка вместе с арестантом прошествовали в комнату гастарбайтеров. При этом сослуживцы полковника делали вид, что все это им в новость: с преувеличенным удивлением окали и акали на камеру, как будто ничего не знали о тайной комнате в их учреждении.

Когда открылась дверь, я, как водится, спал. Мои друзья повставали с лежанок. Я тоже решил встать. Из солидарности. Полковник давал признательные показания. Протоколист протоколировал. Я громко возмущался. От меня потребовали заткнуться. Так и сказали: «Заткнись!», что я и сделал, приведя всех в восторг. Моих радетелей попросили представиться на камеру и показать свои паспорта. Спросили, как они попали сюда. Они посмотрели на полковника, по лицу которого уже невозможно было понять, как надо себя вести, и решили рассказать все как есть.