до того расхворался, что сразу не мог ответить Вам“. Наступила мне на горло корректура второго тома и высосала всю кровь из жил. В гранках сгоряча повыбрасывали с товарищем Еселевым разные места и местечки в романе — и сразу в верстку. А в верстке стал вчитываться — мать честная! — всюду нелепости, хвостики, пробелы, излишки. И на шпаклевку прорывов потратил множество времени. Оказывается, не так-то легко делать выбросы — это тебе не аборт! — надо с умом и глубокой оглядкой. Глава пустынников — осталось только начало. „Давайте, В. Я. ограничимся показом быта пустынников и тем, что Прохор у них“, — убеждал меня милый мой Еселев, и я, дурак, согласился. А на кой черт мне быт, мне нужна психология. Ведь в этой главе — начало будущей болезни героя, он в первый раз сам себе признается: „Мысль моя затмевается“. Он весь тут во власти „сумбуров“. А раз все это насмарку, нет достаточной подготовки к сумбурной речи героя на пиршестве. Кой-что все-таки исправить в этой ошибке удалось, но в общем и целом, целиком и полностью — ни порционально, ни согласуемо, а так как-то… Шапошников у Прохора (сцена экспроприации) и смех-хохот Прохора выброшены. А для чего ж я тогда воскресил Шапошникова? Немножко обидно, ведь нелегкая штука воскресить человека, ведь я не граф Калиостро-Феникс и наш век не век Екатерины Второй. А кто его знает, может, Еселев прав, может, все ко благу, все к лучшему. Во всяком случае, он действовал в согласии с собственной совестью и из единого желания — принести мне добро. („Критика, критика, критика!“) Но, милый мой Еселев, мае все-таки думается, что большие вещи родятся не часто, что они создаются не столько для критики, сколько для читателей наших и будущих, но так ли, сяк ли, а в августе обе книжицы выйдут в 487 стр. и в 559…»

Это письмо, хотя в нем присутствуют и самокритика, и критика по адресу редактора, написано, как мы видим, в раздумьях и в колебаниях: «Надо или не надо?» У Вячеслава Яковлевича появились некоторые сомнения в содеянном. Они естественны. Каждому автору трудно подчас бывает расстаться с написанным, потому что писалась каждая строчка не случайно, а рождалась в процессе творчества и казалась необходимой. Однако Вячеслав Шишков ни в одном из последующих изданий не восстановил опущенный и в рукописи и в гранках большой раздел главы о пустынниках, за исключением небольшого количества строк.

Надо полагать, что автор впоследствии убедился в правильности произведенных им сокращений.

В процессе работы над рукописью мне часто приходилось общаться с Вячеславом Яковлевичем, бывать в его скромной двухкомнатной квартире в Детском Селе. Я чувствовал, как все глубже раскрывается светлая натура Вячеслава Яковлевича. Был он очень прост и человечен. Его заботливая и приветливая улыбка всегда выражала доброжелательность и уважение к собеседнику. Что я, молодой парень, мог представлять для Вячеслава Яковлевича, прожившего большую жизнь, прошедшего всю Сибирь, всю Россию, глубоко познавшего деревенских и городских людей, повидавшего вдосталь и плохого и хорошего?

Но я ни разу не уловил в поведении Вячеслава Яковлевича хотя бы маленькую нотку превосходства. Говорил он со мной просто, непринужденно, как с издавна знакомым и близким человеком. О чем бы я только ни спросил Вячеслава Яковлевича: то ли о его литературных убеждениях, то ли о его отношении к тому или иному писателю, он всегда охотно делился своими мыслями.

Среди своих современников Вячеслав Яковлевич в особенности выделял Алексея Толстого, высоко отзывался о его таланте. Роман «Петр Первый» считал лучшим историческим произведением советской литературы.

В докладе на праздновании шестидесятилетия А. Толстого Вячеслав Шишков говорил: «Толстой много на своем веку перевидал — ив этом его писательское преимущество. Он, как вкусивший от библейского „древа познания добра и зла“, испытал… разную цивилизацию, но нигде ничего не нашел выше русской страны, полноценней нашей национальной культуры и русской широкой, способной на подвиг души человека».

Вячеслав Яковлевич восхищался языком «Петра Первого», считал его своеобразным, неподражаемым. Об этом он сказал в том же юбилейном докладе.

С большой радостью Вячеслав Яковлевич встретил появившиеся тогда в печати первые части «Тихого Дона». Он гордился талантом Михаила Шолохова и считал его самым выдающимся представителем молодого поколения советских писателей.

Любил Вячеслав Яковлевич расказывать о Михаиле Пришвине. Его литературную деятельность Шишков связывал с поездками Михаила Михайловича по стране. «Вот я здесь отсиживаюсь в Детском Селе, — говорил Вячеслав Яковлевич, — а Пришвин на своем грузовичке с сыновьями путешествует по „краю непуганых птиц“, изучает природу, людей, выполняет большое и важное дело. Он хорошо приспособил грузовичок для поездок, сделал его маленьким домиком, где можно и поработать, и отдохнуть».

Вячеслав Яковлевич с большим пониманием относился к работе Пришвина. Их связывала общность интересов. Я раза два встречал в его квартире сыновей Пришвина, которые рассказывали Вячеславу Яковлевичу об отце, о местах, которые они посещали вместе с ним.

Делился Вячеслав Яковлевич и своими дальнейшими творческими планами. «Вот напечатают „Угрюм-реку“, отдохну немного и начну, пожалуй, писать роман об аракчеевщине. Любопытное было времечко в истории нашей родины».

Мысль о создании романа об аракчеевщине занимала писателя не первый год. Об этом он сообщал в письме П. С. Богословскому в мае 1929 года. Но романа такого он не написал.

Почему писатель охладел к этой теме, почему не стал работать над романом, хотя к этому готовился, подбирал материал?

Нам думается, что дело тут не в разочаровании в теме, а скорее всего в некоторой удаленности авторских симпатий от тех событий, от той обстановки, которая была характерна для первой трети XIX века. Все герои ранних рассказов, повестей, романа «Угрюм-река» и по духу, и по бытовому укладу ближе к пугачевщине, чем к аракчеевщине. Даже трудно представить, что-то другое из прошлого, кроме пугачевского движения, о чем бы мог более искренно написать Вячеслав Шишков. Видимо, это хорошо чувствовал и понимал Алексей Толстой, который усиленно советовал ему писать о Пугачеве.

Только такому знатоку жизни народной, каким был Вячеслав Яковлевич, оказалась по плечу пугачевская эпопея. Поэтому выбор именно этой темы был закономерным для Вячеслава Шишкова.

А как же роман об Урале — от мамонтов до наших дней, или, как его называл автор, «Книга Бытия»? Думается, что эта тема была не по силам писателю. Для ее осуществления потребовалось бы новое освоение материала, глубокое изучение не столько истории Урала, сколько современных людей, их быта и всей обстановки, которая резко изменилась за годы Советской власти и потребовала бы постоянного общения