Оба представляли себе людей на работе, на фабриках, в магазинах и квартирах, где готовится ужин и сохнет за окном белье, и желали им, чтобы рабочий день поскорее закончился и люди эти получили свободу. Как странно, что они никогда не узнают этих людей – и неужели жизнь у них столь же реальна и насыщенна, как жизнь Елены и Бруно?

Там, на холме, они отрешались от безликого мира, который символизировали трубы, башни и мглистые очертания на горизонте. Сердце Елены могло колотиться после скачки, в голове могли клубиться мысли, но твердая земля и лиловые полевые цветы были частью реальности более суровой, а их безразличие к ее запыхавшимся легким казалось утешением.

На ферме Елена позволяла Бруно заходить в ее комнату – привилегия, которой не была удостоена даже Фульвия. Елена разговаривала с ним о знакомых или о героях фильмов. Бруно оказался мастак выдумывать всевозможные истории и всевозможных персонажей. Он травил такие байки из частной жизни их школьных учителей, что у Елены живот болел от смеха. Он сочинил целую биографию водителю одного из огромных электрических фургонов, которые доставляли в деревню продукты из примыкавшей к Мантуе промышленной зоны; биография эта включала в себя службу во французском Иностранном легионе и пятилетнюю отсидку в тюрьме. Бруно наделил водителя совершенно бешеной супругой и двумя дочерьми, красавицами-близняшками, крайне озабоченными своим нынешним невысоким статусом.

Елена не пыталась сравняться с Бруно в изобретательности, отдавая предпочтение чудесам реального мира. Она рассказала ему, какой испытала трепет, узнав о происхождении человека, о загадке того, как и почему он обрел самосознание и тягостное понимание своей смертности – бремя, от которого избавлены другие живые существа.

– Но разве дело тут не в первородном грехе? – спросил Бруно. – Не в проклятии, которое Бог наложил на Адама и Еву?

– Не знаю. Я не читала Библию.

– Как же можно не знать Библию?

Елена засмеялась:

– Это же просто сборник рассказов, разве не так? По мне, лучше иметь дело с настоящим миром. Он так сложен и так прекрасен.

– Ну, нам в приюте выбирать не приходилось. Мы слушали библейские истории, и это было самое лучшее время дня.

– Сейчас многие вещи имеют научные объяснения, – сказала Елена. – Есть всякие там точные приборы.

При одном из таких разговоров Бруно вдруг стянул с себя рубашку и сказал:

– Смотри.

Елена слезла с кровати, перешла комнату. Бруно повернулся, чтобы показать ей спину. Поперек нее тянулись шрамы – большие, взбухшие рубцы.

Елена, не успев ничего подумать, коснулась одного из них кончиком пальца.

– Больно?

– Теперь уже нет.

– Кто это сделал?

– Какие-то люди.

– В детском доме?

– Нет. До него. Я не помню где. Меня долго везли на поезде.

Он повернулся к Елене, сжал ее ладонь своими.

– Не говори ничего родителям. Обещаешь?

– Обещаю, – сказала она.

В глазах ее стояли слезы, но Бруно чуть улыбнулся, – словно он показал ей шрамы в благодарность за то, что Елена пустила его в свой сокровенный мир. Он аккуратно заправил рубашку под брючный ремень.

Временами Елене казалось, что ее мысли приобретают законченный вид лишь после того, как она поделится ими с Бруно. Он был резцом, придающим ей форму; из его настороженных глаз на Елену смотрели глаза множества друзей, которых у нее никогда не было.

Деревня, где жили Роберто и Фульвия, когда-то процветала, выращивая кукурузу и табак, однако Великий Спад ударил по ней сильнее, чем по большинству других. От прежнего успешного сельского хозяйства остались лишь маленькие фермы, кормившие сами себя, деревня обратилась в не более чем спальню для работавших в городе людей. Ко времени, когда Елене и Бруно исполнилось семнадцать, Италия стала почти такой, какой была в начале двадцатого века. Деньги стекались в небольшое число городов, преимущественно северных, частные предприниматели жертвовали средства для научных исследований, проводимых по преимуществу университетскими аспирантами, а сменявшие друг друга правительства давали детям страны элементарное образование, однако два этих полюса разделяла пустота.

Бруно, пристрастившегося в школе к чтению книг по истории, перевели в первый поток. Его расстраивало явное непонимание Еленой того, сколь извращенным стало общество, в котором они жили. Он рассказывал ей, как финансовые корпорации привели развитой мир к почти полному банкротству; Елена слушала и соглашалась, но не видела, чем она-то тут может помочь. У нее всего одна жизнь. Да и любое человеческое существо, какое только знала история, рождалось в мире, по-своему странном, покореженном тем или иным катаклизмом. В конце концов, говорила она Бруно, планета Земля существует лишь благодаря галактическому взрыву, произошедшему в начале времен. «Уж больно ты начитанная», – в отчаянии отвечал он.

И вот в один летний вечер, когда Елена и Бруно сидели у своего дуба, на ее экранчике появилось сообщение: «Немедленно возвращайтесь домой. У нас беда». Они прискакали к соседской ферме, побежали к дому и увидели, как санитары «скорой помощи» выносят из него отца Елены, накрыв ему лицо одеялом. У Роберто случился удар – не то чтобы серьезный, еще несколько лет назад все обошлось бы; однако единственная местная «скорая» уехала по другому вызову, а когда наконец добралась сюда, было уже поздно.

Елена присела на кухне. «Мой отец умер. Отец, всего несколько минут назад бывший живым. Теперь, – думала она, – начинается оставшееся время».

Она вышла в каменистое поле, опустилась на колени, прижалась к ним лицом. Сгребла в горсть землю, подняла руку, и земля тонкими струйками посыпалась между пальцами на склоненную голову. Жизнь сорвала Елену с привычного места и перенесла в совершенно незнакомое. Она выпрямилась, вгляделась в холмы – так, словно оттуда могла прийти к ней какая-то помощь, но пришло лишь ощущение, что теперь придется долго приноравливаться к этому новому миру.

А Бруно охватила ярость. Этот подонок, бог удачи, уже не раз пытавшийся изгадить ему жизнь, забрал его защитника. И Бруно убежал из дома, чтобы остаться наедине со своим гневом.

Следующие дни оказались заполнены таким количеством дел, что времени горевать у Елены не оставалось. Прошло больше недели, прежде чем ей и Бруно удалось выбраться из сгустившейся атмосферы дома. Сидя под дубом, покуда пони щипали траву, Елена снова ощутила жесткое безразличие земли. Однако на этот раз утешение в нем отсутствовало.

Из глаз ее впервые полились слезы, не каплями, а сплошным потоком, она рыдала, а Бруно прижимал ее к себе.

– Он был таким, добрым, – выдавила Елена.

– Он был богом, – сказал Бруно.

Они сидели, обнявшись, и Бруно сделал для Елены то, что не удалось бы никому другому. Обшарив закрома своих познаний, он соорудил из физики, истории и беспочвенных мечтаний лоскутную гипотетическую вселенную, в которой Роберто продолжал жить, обдумывая такую встречу с дочерью, какая заставит обоих посмеяться над болью их недолгой разлуки. И в этой версии существования, пусть даже посмеиваясь над ее невероятностью, Елена могла по-прежнему удерживать отца рядом с собой.