Лешему индивидуальную сестру. Я еще немного постояла в его боксе, глядя на бредящего Костю – лицо его покрылось испариной, он скрипел зубами, матерился, стонал… Что же пришлось ему пережить, даже страшно подумать. Как могли люди сотворить такое, да и люди ли это?..

Я вернулась к Кравченко, он вопросительно посмотрел на меня, открыв глаза.

– Не волнуйся, Лешенька, ему не хуже…

– Иди… отдыхай, у тебя глаза… провалились… – с трудом проговорил Леха. – Иди… прошу тебя…

Я отказалась наотрез. Примостившись на табуретку возле тумбочки, я положила голову на руки и задремала. Очнулась оттого, что кто-то тряс меня за плечо, подскочила в испуге, но Кравченко спал, а рядом со мной стоял Коля:

– Вот вы где, Марьяна Николаевна! Костенко так и сказал – мол, в реанимации. Там вас майор какой-то ищет, сидит в ординаторской. Вы идите, я посижу…

– Бритый? – спросила я.

– Я? Нет, не успел… – захлопал ресницами Коля, но я перебила:

– Майор – бритый?

– Да, бритый, с усиками…

Рубцов! Рубцов приехал! Я толкнула на свое место Колю и бегом бросилась в хирургию. На диване в ординаторской курил Костенко, а перед ним прохаживался туда-сюда Рубцов, загорелый, в новой летней форме с закатанными рукавами. Когда я открыла дверь, он повернулся и кинулся ко мне:

– Марьянка! Где же ты была, паразитка? Весь госпиталь на уши поставил – нет тебя! Как там парни?

– Всяко. Леха получше, а вот Леший… Тяжелый сильно, сепсис начинается… Серега, его так изуродовали – страшно смотреть… глаза нет, сам весь в лохмотья изодран, просто жуть. Одни кости, короче…

– Я сразу сюда, как только узнал, не думал, что и ты здесь. Контракт?

– Три месяца – больше не дали, я ж одним глазом не вижу совсем, кое-как окулиста обманула, таблицу наизусть выучила, – призналась я потихоньку, чтобы не услышал Костенко. – Но буду здесь столько, сколько понадобится, чтобы их отсюда увезти.

– Бедная девочка! Опять все по новой, – вздохнул печально Рубцов, и я тоже невесело усмехнулась:

– Судьба! Ты-то как?

– А что я? У меня все нормально. Теперь главное – ребят поднять, – Рубцов закурил и обратился к Костенко: – Док, это очень сложно?

Тот помолчал, потом, глядя на меня, а не на Рубцова, произнес:

– Я не гадалка, я хирург. Как пойдет…

– Но если что-то нужно, вы ко мне сразу обращайтесь, я помогу всем, чем смогу, – пообещал Серега.

Костенко улыбнулся и покачал головой, прихрамывая, подошел к столу, что-то там поискал, не найдя, тихонько выругался, потом повернулся к Рубцову и попросил:

– Я хотел попросить вас, майор – заберите Стрельцову отсюда хоть на сутки. У нее час назад начались выходные, двое суток, но ведь не мне вам объяснять, как и где она собирается их провести. А мне она нужна через сорок восемь часов отдохнувшая и бодрая – работы много, и засыпать на ходу она права не имеет. Да и капитану не станет легче, если она будет валиться от недосыпания и усталости.

– Сергей Петрович… – начала я, но Костенко перебил:

– Прекрати, я, кажется, уже однажды разговаривал с тобой на эту тему!

И он почти насильно вытолкал нас с Рубцовым из ординаторской. Мы оказались в коридоре перед закрытой дверью. Серега потянул меня за рукав халата:

– Ну что, переодевайся, повезу тебя завтракать, заодно и поговорим.

Я вздохнула и пошла в комнату персонала.

Оказывается, было уже девять утра, я и не заметила, как пролетела ночь… Спать не хотелось, домой, то есть в общагу, тоже. Я натянула джинсы, майку и кроссовки, сняла с вешалки джинсовую куртку. Рубцов ждал меня на лавке возле входа, курил и щурился на яркое утреннее солнце. Мы пошли в какое-то кафе, хотя есть я совершенно не хотела, но Серега почти силой заставил. Потом, снова закурив, спросил:

– Ну, что делать-то будем?

– Лечить! – неожиданно зло бросила я. – Серега, когда же это все прекратится? Госпиталя эти, бинты, кровища? Неужели я всю жизнь так и буду тащить его из могилы, а? Я не могу больше… Я устала умирать вместе с ним, устала цепляться за любую надежду, устала… Господи, Рубцов, неужели он никогда не успокоится?

– Нет, – спокойно ответил Рубцов, затушив сигарету в пепельнице. – Никогда. И ты это знала сразу, с первого дня.

Эти слова меня отрезвили, Рубцов был прав – я все это всегда знала.

– Прости, Серега, что-то нервы у меня расшатались. Просто иногда так тяжело, а пожаловаться некому, раньше хоть Леший был, а теперь…

– Ты как думаешь, он справится?

– Не знаю… Сепсис… Но, думаю, надежда всегда есть, – вздохнула я.

– А Леха? – не глядя на меня, спросил Рубцов.

– А вот об этом давай не будем, – попросила я. – Не хочу думать… Надо с неврологами говорить, а я боюсь.

– Хочешь, я поговорю?

– Нет, я сама должна. Понимаешь, это мое, только мое, никто не заменит. Пойдем отсюда, я устала.

В общаге я рухнула на кровать как была, в джинсах, и отключилась.

Все началось сначала, как в старом фильме, который знаешь наизусть, по кадрам. Только теперь добавился еще один герой – Леший. Я разрывалась между боксами, так как Леха, которому было все же немного лучше, постоянно гнал меня туда, где непрерывно бредил его друг. Лешему переливали кровь, подключали «искусственную почку», он почти не приходил в сознание… Кравченко, слушая мои неутешительные новости, мрачнел день ото дня, становился раздражительным и все чаще орал на меня. Руки не слушались его, почти не шевелились, и это добавляло ему злости. Мне приходилось кормить его с ложки, как ребенка, он нервничал, снова орал… В операционной я ухитрялась как-то отключаться от всего этого, боясь подвести Костенко и вообще вылететь из госпиталя. Коллеги как могли, поддерживали меня, а Коля даже частенько подменял меня возле Кравченко, выгоняя в общагу поспать нормально хоть пару часов. Это просто бесило Леху, и, когда я возвращалась, он, зло блестя глазами, интересовался:

– Что, завела поклонника?

Я старалась не обращать внимания, но это удавалось все реже и реже, и однажды я сломалась – швырнула на пол тарелку и заорала:

– Может, ты прекратишь?! В чем я виновата?! – с этими словами я бросила в лицо Кравченко полотенце, которым перед этим вытирала его, и выбежала из бокса, хлопнув дверью.

Я сидела на лавке в госпитальном дворе и плакала. Никогда прежде Леха не обижал меня, не разговаривал так зло и по-хамски, даже там, в Шатое, где бывало всякое. Этот нынешний Леха был незнакомым, не моим, и я не знала, что мне делать, чтобы он