А вот парный вариант восьми кусков пошел, как по маслу. Конечно, огромную роль сыграло то, что его, как и все прочие парные упражнения, я делал с Ваном, а тот, казалось, мог сделать парную технику из любого, самого микроскопического движения. Кстати, я не уверен, что Ван не сам придумал парную вариацию этого Кхи-Гонг (хотя он намекал, что ему передал ее его родной дед), потому что никто другой ее не преподавал. Такого Кхи-Гонг не знал даже мой дед. Когда я спросил его об этом, он сказал так: «Вот именно потому, что Ван знает это, а я – нет, мы и отдали тебя в обучение именно ему. Зато теперь ты будешь знать больше, чем знаю я».

И в тот самый момент, когда я стал привыкать к этой системе, можно сказать, чуть ли не полюбил ее за непритязательность и простоту исполнения, Ван, как всегда неожиданно, сказал, что мы переходим к изучению совсем другой, как он выразился, «жемчужины» Кхи-Гонг.

– А что же делать с парчой? – удивился я.

– А что хочешь. Хочешь, носи ее, хочешь, положи в сундук, – слегка улыбнулся Ван. – Выучил ты ее твердо, не забудешь, при необходимости сможешь ее передавать дальше. Кстати, говорю тебе сразу: даю тебе разрешение на преподавание.

«Нужно мне это преподавание», – хотел сказать я, но сдержался, зная, что последует за такими словами. А про себя подумал: «Ты бы лучше мне право на преподавание воинских искусств пораньше дал. А преподавать оздоровительный Кхи-Гонг старикам и старухам… Сам-то, небось, рукопашному бою учишь».

Ван искоса посмотрел на меня, неодобрительно хмыкнул и отправился в хижину. Оттуда он принес лист изумительной рисовой бумаги, тушь, тушечницу и кисть. Затем он послал в хижину меня, чтобы я принес маленький столик. Столик этот был «совершенно из другой жизни»: изумительной старинной работы вещь очень странно смотрелась в убогой хижине Вана, где единственными ценными вещами были роскошные тигровые шкуры и тумбочка, полная бумажных купюр разного достоинства. С деньгами Ван обращаться не умел (или умел, но не считал это для себя важным) и складывал их достаточно небрежно, так что часто они просто выпадали из тумбочки, дверца которой не запиралась.

Ван велел мне поставить столик под деревом, на ровное место. Сам уселся и стал под моим изумленным взглядом привычными движениями растирать тушь. Затем окунул в нее кисть и летящими движениями начал писать. Закончив, он достал из кармана печать и прижал ее к бумаге. Бумагу он отдал мне.

Там было написано, что он, мастер Ван, разрешает своему ученику преподавать оздоровительный и воинский Ци-Гун «Восемь кусков парчи». Что он, мастер Ван, и заверяет своей печатью и подписью.

И когда же они (что мой дед, что Ван) перестанут меня поражать. Во-первых, написано было не по-вьетнамски, а по-китайски (он даже написал не «Кхи-Гонг», как говорил по многу раз в день, а «Ци-Гун»). Во-вторых, каллиграфия была как минимум не хуже, чем у деда, который слыл известным мастером по этой части. В-третьих, у него была роскошная печать, которая по качеству работы, пожалуй, не уступала резному столику с драконьими ножками, на котором он писал. И, наконец, самое главное. Как бы я ни хотел преподавать воинские искусства, я был слишком молод для этого. А старый и хитрющий Ван, написав «оздоровительный и воинский Ци-Гун», давал мне право на то, на что я права ни по каким традиционным понятиям не имел.

– Думаю, так тебе понравится, – сказал Ван.

– Конечно, еще бы, спасибо, учитель, – бормотал я. – Но откуда все это?

– Что это? Нефритовая печать, каллиграфия, китайский язык. Что именно?

– Все.

– А я тебе сейчас покажу, может, догадаешься.

И он снова отправился в хижину, видимо, снова рыться в сундуках. Вскоре (видимо, в отличие от всех прошлых случаев он знал, где лежит то, что он искал) он показался в дверях и поманил меня. На крышке самого большого сундука лежал меч. Явно очень старый и явно очень дорогой.

– Ты на надпись взгляни, – подбодрил меня Ван.

На сверкающем, не тронутом ржавчиной лезвии была надпись: «Моему учителю Вану от императора Вьетнама».

– Ты дату, дату смотри, – сказал Ван. В таком хорошем настроении я его, пожалуй, не видел.

Я посмотрел и обомлел: пятнадцатый век. Получается, что предок Вана пять веков назад был учителем императора Вьетнама?!

– Думаю, ты понял, откуда это все, в том числе и нефритовая печать, оттиск которой у тебя на дипломе. Там все честно написано: «Ван, мастер школы Счастливого Пути», только тот мастер Ван, чья это печать, умер примерно пятьсот лет назад. Но я тоже Ван и тоже мастер школы «Счастливого Пути», так что никакого обмана. Ты думал, только твой дед известного рода? Чуть не забыл, ты тоже у нас получаешься знатная особа. Кто бы такого знатного человека, как ты, отдал бы в обучение простому, неграмотному крестьянину. Так ты обо мне думал? Признавайся, маленький паршивец. А, можешь не отвечать, старый неграмотный крестьянин не настолько неграмотен, чтобы не прочесть, что написано на лице у молодого благородного господина.

Как всегда, Ван был кругом прав. Вообще-то я не слишком задумывался о его происхождении и грамотности, но если бы меня спросили, кто такой мой драгоценный многоуважаемый, за плохое слово о котором я был готов убивать, я бы ответил, что он простой крестьянин, а если это кому-то не нравится, то пусть скажет это ему прямо. Можно и мне, но мне хуже, потому что он только суровый, а я злой.

Грамоту, написанную, как он выразился, «неграмотным крестьянином», Ван велел мне отвезти домой и отдать на хранение деду, чтобы она не потерялась. Так я сделал, благо на этой неделе был день рождения отца и Ван мне выдал «увольнительную», велев не напиваться сверх меры, чтобы потом никто не сказал, что он, «неграмотный крестьянин», плохо воспитывает своих высокородных учеников.

Приехав домой, я отдал грамоту деду, попросив его спрятать «эту бумажку». Услышав про «бумажку», дед задумался.

– Впервые не знаю, что с тобой делать. То ли наказать, то ли ругательски ругать, то ли смеяться над тобой, то ли сжалиться и объяснить.

– Конечно, лучше объяснить, – поторопился с ответом я, так как знал, что собой представляют дедовы наказания. Если побьет – это ничего, мне не привыкать, а если, например, заставит стоять в столбе, когда гости сядут за стол?

– Пожалуй, ты прав, – согласился дед. – Праздник у нас, какие уж тут наказания. Времени нет, скоро придут гости, так что я скажу коротко. Эта большая печать, на которой написано «Ван, мастер школы Счастливого Пути», известна всем традиционным учителям воинских искусств и Кхи-Гонг Вьетнама уже пять веков. Так что, имея эту, как ты изволил выразиться, «бумажку», ты можешь ногой открывать двери любой, ты слышишь, умник, любой серьезной школы Вьетнама. А если какой-то учитель воинского искусства не знает имени мастера Вана, то можешь быть уверен, это не серьезный учитель, за ним не стоит традиция и ни он, ни его школа не представляют интереса для ученика мастера Вана. Так что можешь считать, что Ван выдал тебе волшебный, открывающий все двери пропуск. И если ты его предъявишь понимающим людям, тебя напоят, накормят и, заметь, никто не станет испытывать твоего мастерства – те, кому положено, знают, что мастерство своих учеников Ван испытывает сам, перепроверять уже нет необходимости – можно нарваться.