— А Речицкий, староста уржендовский, — вмешался каштелян брацлавский, Стемиковский, — я видел, как он отбивался с тремя хоругвями и был убит.

— Речицкого тем более жаль, — прибавил Собесский, — что у нас не хватает толмачей для допроса пленных, а он отлично говорил по-турецки, по-арабски, по-персидски и по-татарски.

— Мне жаль моего Чарнецкого, убитого в обозе, — вздохнул король.

— Не перечесть наших потерь, — прибавил канцлер Оссолинский. — Шли мы — осторожно высылая разведчиков, стараясь узнавать о неприятеле: ничто не помогло. Народ заодно с казаками, а нам только кланяется да лжет; победы Хмеля вскружили головы ему и всем…

Ян Казимир еще не хотел верить в великие силы Орды, но ежеминутно приносимые вести подтверждали это. Оссолинский и Юрий Любомирский, как и все опытные люди, советовали величайшую осмотрительность.

— Нетрудно догадаться, — сказал канцлер, — что это Хмельницкий наслал на нас татар, чтоб не дать нам явиться на помощь Збаражу. Мы должны пробиться сквозь их полчища… и рассеять их. Долго стоять на одном месте не в их обычае.

— Дай Бог, чтобы мы справились с ними, — отвечал Собесский, — но можно опасаться, что их собралось такое множество, против которого ничего не поделает все наше мужество.

Всю эту ночь никто в лагере не сомкнул глаз. Опасались и за войско и за особу короля, который проявил большое мужество, но и неосторожность, и недостаток опыта. Поэтому воеводы выбрали шесть человек из храбрейшей молодежи и приказали им ни на шаг не отходить от короля. Позднее Ян Казимир оставил при себе только двух из них: Ендржеевского и Сладковского, находя себя в достаточной безопасности в главном корпусе Гувальда, где была немецкая пехота и гусарские хоругви.

Разосланные во все стороны разведочные отряды нигде не могли отойти далеко. Окрестности кишели татарами. Лес, кустарники, лощины были наполнены ими.

В короле старались поддержать мужество и отвагу, но, собравшись позднее на совет у Оссолинского, вожди должны были признать, что здесь, пожалуй, готовится второй Збараж, если не удастся в скором времени сломить и рассеять татар.

— Если б Орда действовала сама по себе, одна, — сказал Оссолинский, — то будь она вдвое многочисленнее, я бы не боялся так, как теперь; но мы не с татарами имеем дело, а с Хмельницким, невидимая рука которого чувствуется во всем. Он сосчитал нас раньше, чем мы сами подсчитали свои силы, он наслал на нас татар, а сам стоит за их спиной, и я точно вижу его.

— Святая правда, пан канцлер, — подтвердил молодой Собесский. — Мы стали жертвой его хитрости, в которую не хотели верить; пора нам убедиться, что мы имеем дело не с ничтожным врагом. Нам бы тоже следовало действовать хитростью, а к этому мы не склонны, хотим взять благородством. Вот как Ковальский, дать себя изрубить в куски — это наше дело, а обхитрить неприятеля…

— Правда, — тихо сказал Оссолинский, — в такой крайности нам не мешало бы прибегнуть к хитрости, но я не вижу, что тут можно придумать.

Собесский немного подумал.

— С казаками эта хитрость не имела бы успеха, — сказал он, — но с татарами, которые раньше служили Речи Посполитой, брали от нее подарки, и не так лукавы, как казаки, — почему бы не попробовать?

— Если б мы хоть Речицкого сохранили, который мог бы переговорить с татарами, — заметил Оссолинский, — но и его у нас отняла злая доля.

— Не стану хвалиться, — ответил староста яворовский, — но, может быть, я мог бы заменить его.

— Вы? — спросил Оссолинский. Собесский поклонился.

— Постараемся их побить, — прибавил он, — если поможет Бог, тем лучше; если ж не одолеем — попробуем купить…

Канцлер задумался.

— Это мысль, которой нельзя пренебрегать в нашем положении, — медленно произнес он. — Сохраните ее при себе… Кто знает? Может быть, она принесет избавление.

— Не разглашая ее, — сказал Собесский, — можно, однако, кое-что подготовить на всякий случай. Наверное, у нас найдутся захваченные раньше или в сегодняшней свалке пленные татары. Я бы выбрал кого-нибудь из них и потолковал с ним. Потом можно его выпустить, как бы случайно, чтобы он рассказал своим, что требуется.

Оссолинский находил положение таким критическим и опасным, что совет Собесского, с виду заносчивый и странный, не казался ему смешным или негодным.

— Делайте, что вам кажется лучшим, — сказал он, — но под свою ответственность. Попробуйте… Я многого себе не обещаю, но следует испытать все меры, когда дело идет не только о жизни, но и о чести нашей и короля… До чего мы дошли, попущением Божиим, за наши грехи! — заключил он, ломая руки.

Молодой Собесский вышел из шатра.

Солдат душою и телом, он уже ориентировался в расположении войска, вождей, обоза и палаток, — так что ночь не помешала ему найти дорогу к окопам. Он только спрашивал встречных: есть ли в лагере пленные татары, и не слышал ли кто о знатнейших из них.

Навстречу ему попался Стржембош, который и из собственного любопытства и для короля рыскал по лагерю и собирал всевозможные сведения.

— Все татары связаны, — сказал он Собесскому, — и брошены в кучу посреди лагеря, чтоб не сбежали; а то эти дикари перегрызают веревки и расползаются, как черви. И на что их оставлять живыми? Поотрубать бы им головы.

— Веди меня к ним, — сказал Собесский.

В обозе все еще были на ногах, так что отыскать пленных не представляло затруднений. Они лежали не в палатке, а на земле, в луже, в куче, и все были связаны друг с другом. Запах кожухов и тел издали давал знать о них.

При свете факела Собесский, обходя кучу, мог заметить, что многие тяжело раненные были уже трупами. Около них стояли лужи крови, но криков и стонов не было слышно, только хрипение и вздохи умирающих.

Собесский заметил среди них мужчину сильного сложения, с повелительным выражением лица, судя по одежде, если не царька, то мурзу.

Он наклонился к нему и шепнул несколько слов по-татарски. Пленник поднял на него черные, полные ненависти глаза; но ничего не ответил и отвернулся. Собесский велел отвязать его от кучи и, не развязывая ему рук, вести в палатку. Не упираясь, пассивно подчиняясь, как бревно, татарин дал себя вести за Собесским. Стржембош из любопытства пошел за ними.

Придя в палатку, староста явороский прежде всего велел дать пленнику воды. Татарин долго и жадно смотрел на них, как бы раздумывая, принимать ли, но жажда палила его; он схватил ковш и осушил его до дна.

Собесский начал говорить. Стржембош, не знавший ни слова по-татарски, старался только по