Рита подняла бокал и посмотрела на Матвея сквозь белое вино. Глаз ее показался за выпуклым стеклом слишком большим и каким-то печальным.

– Сколько тебе лет? – вдруг спросила она.

– Двадцать пять.

– А мне полтинник стукнул. Хоть плачь.

– Зачем же плакать? – улыбнулся Матвей. – Ты моложе выглядишь.

– Даже подтяжку пока не делала, – с горечью похвасталась она. – Можно так кожу на морду натянуть, что еще лет на десять помолодею. Ну и что толку?

Матвей почувствовал, что разговор наконец становится неловким. Он с самого начала догадывался, что этим кончится: в отличие от Никитки прекрасно знал, что дружбы между мальчиком и девочкой не бывает. А других отношений с Ритой – тех, против которых она явно не стала бы возражать, – Матвей не мог себе представить. Она нравилась ему своей резкостью, живостью, умом, нескрываемой силой характера, его не раздражала ее бесцеремонность и постоянное желание командовать, он испытывал к ней даже приязнь... Но в этой приязни не было ничего, похожего на чувственную тягу. Даже наоборот, он внутренне вздрагивал, представляя, что она может прижаться к нему всем своим ухоженным и все-таки дряблеющим телом. Вообще-то он об этом и не думал, но, когда Рита прямо сказала об огромной, непреодолимой разнице между ними, ему стало не по себе. Она была почти на десять лет старше мамы, и с этим в самом деле ничего нельзя было поделать.

– Да зачем тебе какой-то от внешности толк? – невнятно пробормотал он.

– Говорю же, природа насмешница, у нее свои резоны, – с той же горечью произнесла Рита. – Ну что бы ей стоило наоборот сделать – чтобы тебе пятьдесят, а мне двадцать пять? Никаких проблем бы не было! Я, помню, всегда песне этой удивлялась, которую Бернес пел. Слышал, может? «Голова стала белою, что с ней я поделаю?» – глуховато пропела она. – Подумаешь, горе, у мужика голова седая! Да бабы на вашу седину еще больше клюют. Интригует же это, будоражит воображение. А я каждые три дня к парикмахеру бегаю, чтобы, не дай бог, ни одной сединки не пропустить. Страшный возраст – пятьдесят лет...

– Но ведь не восемьдесят, – сказал Матвей.

Он уже совершенно справился с собою и говорил теперь с Ритой без неловкости.

– Хуже. В восемьдесят, по крайней мере, все понятно: старуха и старуха. А в пятьдесят внутри-то еще молодая, еще страсти всякие кипят, а снаружи карга стареющая, только мужиков пугать. Ладно! – Она тряхнула головой. – Не на что плакаться. Пугать-то особо и некого, мужики кругом сплошь дерьмовые. Поверишь, кроме тебя, ни одного приличного не встречала. Ну, Лешка еще, но родственники не в счет. Все работала как лошадь, честолюбие свое тешила, а, помню, как спохватилась рожать, огляделась, так и обнаружила: родить и то не от кого, не говорю уж влюбиться. Может, конечно, сама виновата. Крутая слишком, поруководить люблю, они и пугаются. Но ты же не испугался!

Матвей промолчал. Ну, не испугался, он вообще мало чего боялся, и уж точно не женщин, какие бы они ни были. Но что толку от этого Рите?

– Все, про личную жизнь хватит, – решительно сказала она. – Да и вообще, засиделись мы. Мне завтра к восьми в офис, проблемку одну надо до начала рабочего дня разрулить. А ты где трудишься?

– Сейчас нигде.

– Хочешь, ко мне иди? – оживилась она. – У меня фирма солидная.

– Не хочу.

– Меня боишься? – Рита насмешливо прищурилась.

– Просто у меня уже есть... солидное предложение. Только не знаю, надо ли его принимать.

– И что тебя, интересно, останавливает?

– Да так... Смысла не вижу! – неожиданно для себя выпалил Матвей.

Он ни разу не называл эту причину вслух, да и наедине с собой, в молчании, стеснялся красивости этого объяснения. И совсем непонятно было, почему он вдруг высказал его женщине, которой совсем не знал и которая явно дала понять, что презирает подобные резоны.

– И ты туда же! – ахнула Рита. – Мама дорогая, совсем свихнулись мужики! Бабы вкалывают, а им не до хорошего – смысл жизни ищут! Да за смысл жизни можно или с голой задницей остаться, или вообще на нары загреметь! – возмущенно добавила она. – Скажешь, не права я?

– Права, – не стал спорить Матвей.

– Ну так что ж ты?..

– Пойдем, Рита, – сказал он. – Отвозить меня не надо, пешком пройдусь. Родители тут рядом живут, у них переночую.

Он и до встречи с Ритой не собирался ночевать сегодня дома. Из-за циркового девичника объяснение с Гоноратой откладывалось до завтра, и Матвею не хотелось, чтобы оно произошло, когда они проснутся в общей постели.

Оттепель кончилась – мороз окреп, асфальт сверкал в свете вечерних фонарей гладким свежим льдом.

– Как же ты по такой дороге поедешь? – Матвей взял Риту под руку, помогая спуститься по обледеневшим ступенькам ресторанного крылечка.

– Нормально поеду. Водительским талантом, в числе прочих дарований, Бог меня не обидел. Плюс курсы экстремального вождения. – Она повела плечом, высвобождая свой локоть из его руки. – Так что в опеке не нуждаюсь. Во всех отношениях. Жаль, Никитка на тебя запал, достанет теперь звонками. Может, телефон поменяешь?

– Не поменяю. Хочешь сказать, что ребенок не игрушка? Не волнуйся, я догадываюсь.

– Чертов ты парень! – Рита перестала хмуриться и наконец рассмеялась. – Мимоходом за душу берешь. – Она быстро коснулась его руки своей крепкой, даже на морозе горячей ладонью. – Спасибо... За спасение от верной смерти!

Сигнальные огни Ритиной машины уже исчезли за углом, а Матвею все еще казалось, что ее смех слышен в хрустальном морозном воздухе. Встреча с нею была из тех встреч, которые прекрасны своей бесполезностью и свободой. Хотя – почему бесполезностью? За весь день, проведенный с Никиткой, и за весь вечер с его мамой Матвей ни разу не услышал у себя в груди знакомого изматывающего метронома. Вернее, он просто не прислушивался к нему – забыл о его существовании.

Это случалось теперь так редко, что ему сразу стало весело. Как будто бы прямо из воздуха перелились в него и морозная бодрость, и захватывающее, как в детстве, предновогоднее обещание счастья.

Он свернул со Спиридоновки и, то и дело скользя по длинным ледяным дорожкам, зашагал по Тверскому бульвару к Пушкинской площади.

В родительской квартире стояла такая тишина, что она показалась Матвею пустой.

– Есть кто живой? – крикнул он, включая свет в прихожей.

И сразу понял, что приехала бабушка Антоша. Даже не потому понял, что за дверью отцовского кабинета вспыхнул свет. Просто Антошино присутствие было особенным, ни с чьим другим не сравнимым. Она была какая-то... нездешняя, притом везде нездешняя – неважно, в этом вот доме, где она родилась и где прошла вся ее жизнь, или на даче в Абрамцеве, которую по ее просьбе лет десять назад купил ей сын и на которой она жила теперь постоянно.