вещевым складом. Завтра начальство может его разжаловать в рабочие за зоной, но сегодня, став по должности чуть выше своих товарищей по несчастью, он их снисходительно получает и высокомерно им повелевает.

Заключенному «исправительно-трудовых» лагерей положено исправляться и трудиться. То есть исправляться, чтобы трудиться – и трудиться, чтобы исправляться. В котласском лагере, хотя он был пересыльным, а не постоянным – правда, и на «пересылках» бывали бригады длительного использования – начальство считало, что и временно пребывавшим там арестантам не надо сидеть без дела, и задача «руководства» – обязательно найти им хоть какое-нибудь «общественно-полезное» занятие. Так я вскоре после прибытия из Вычегды увидел себя на картофельном поле, выкапывающим сизые мерзлые клубни из-под снега. На осуществление этого «мероприятия» была «брошена» вся наша бригада.

13 ноября в палатку внезапно принесли почту. Вести с воли, пусть и запоздалые, особенно долгожданны в мире узников и по-особенному их волнуют. Вестями из родных мест обязательно делятся земляки, дорогие сердцу строки до получения новых известий помнят все. Свежая почта неизменно рядом с нетерпением, перечитыванием, но, прежде всего – с радостью получения, независимо от поступивших с этой почтой сообщений. Арабская поговорка гласит: «Свободный – раб, когда он жаждет: раб – свободен, когда он доволен». Те, кого изощренной ложью и открытым насилием пытались превратить в рабов, в отдельные мгновения испытывали на себе мудрость этого изречения.

Итак, пришла почта. Одной из первых назвали мою фамилию, выдали три письма. Я залез на свои верхние нары, огрубевшие пальцы стали бережно извлекать из вскрытых цензурой конвертов листок за листком. И уже не было ни промерзлой палатки, ни дымившейся печки, ни самих нар. Строки желанные, долгожданные нежно прижимались к первым тяжелым мозолям на ладонях, лились в глаза, входили в память.

…Неровный, нервный почерк Веры Моисеевны. «Была в прокуратуре. Обещали твое дело затребовать и проверить». Приятное сообщение. Проверяйте, пересматривайте, гражданин прокурор, давно пора. Для надзора за соблюдением справедливости вас и содержит народ или – для того, что вы давали ордера и ордера на его, народа, арест… «Мужайся, терпи. Постарайся сохранить свое здоровье и бодрый дух, они тебе пригодятся». Постараюсь, Вера Моисеевна, обязательно постараюсь. У вас, я знаю, свои невзгоды: благополучный муж, родственничек мой, став важной госперсоной, столпом государства, оставил вас, докучную свидетельницу его нищей внешности, ушел к другой женщине. Вам, конечно, очень горестно. Однако сейчас обращенные ко мне слова легче писать в Москве, нежели читать в Котласе. Я знаю, что вы всегда были добры ко мне, так не надо этих общих просьб о сохранении здоровья, лучше сообщите, что у вас как-то стала налаживаться личная жизнь, я буду так рад.

…Выработанный долгой бухгалтерской службой четкий, красивый почерк моего Иосифа, брата. «У нас все более или менее хорошо, не беспокойся… Иногда по вечерам, когда нет сверхурочной работы в банке или когда нечего ремонтировать, чтобы подработать – в такие вечера я беру свою скрипку, тихо, чтобы не мешать соседям, играю и вспоминаю наши с тобой скрипично-гитарные дуэты. Неужели это не вернется?» – «И даже непременно вернется, дорогой мой, единственный. Ни ты, ни я не должны в этом сомневаться. Беда не сломит меня, падение мое было бы слишком большой честью для палачей, я лишу их этого удовольствия».

…И – милый, округлый, чуть размашистый, чуть неровный почерк Иры. И – чуть слышный, почти угадываемый запах розовой юности, нежной свежести этого чистого полевого цветка.

27 ноября слухи, изо дня в день занимавшие лагерников, подтвердились. Из палатки в палатку стал переходить нарядчик:

– Этап! Всем приготовиться!

Поднялся переполох. Суета, шум до неба, как всегда в таких случаях. Вроде бы, и подготовили себя жители «пересылки» к очередному путешествию, ведя речи о нем каждый день, а все же надеялись: авось пронесет, удастся «перекантоваться», перебыть хоть одну из невольничьих зим на пусть и мало обустроенном, но уже немного насиженном месте. Не пронесло, не удалось перебыть.

И вдруг опять нарядчик:

– Алиев!

– Я! – отозвался рослый широкоплечий дагестанец с благообразным, чуть барственным лицом.

– На выход с вещами! В контору – оформляться на освобождение!

Люди в палатке застыли от изумления. Еще минуту назад бесправный этапник, дагестанец вдруг резко выделился, стал человеком другого мира. Он вышел с нарядчиком, а вскоре вернулся. За ним, неся полученные в каптерке его вещи, шел другой жилец нашей палатки, человек неопределенного возраста по имени Турдыахун. Это имя многие произносили как «Тудахун», и сам Алиев, бывало, обыгрывая это уродливое сокращение, звал шутливо и вместе с тем властно:

– Тудахун! Иди сюда-кун!

Теперь порозовевший от волнения Алиев быстро сбросил с себя лагерный наряд, переоделся в синий костюм, ладно сидевший на его статной моложавой фигуре, переобулся. Пошел к выходу, небрежно кивая в ответ на поздравления. Турды-ахун, провожая, потащил за ним большой чемодан.

Ушел человек, как и не было его.

– Везет же людям! – вздохнул кто-то.

– Наверное, хлопотали вовсю, пороги обивали, так просто не выпустят.

– Пороги оббивали! Не золотишком ли? У меня вон второй год хлопочут, ничего не могут сделать.

– Зачем уж так, «золотишком»! Может, просто разобрались и приказали освободить, за человека радоваться надо.

– Братцы, а может быть, это первая ласточка, а? Глядишь, и косяками на волю пойдем.

Всем хотелось в это верить. Обсуждение закончили, чтобы не спугнуть птицу надежды.

А вечером нас перегнали со всеми пожитками в большой барак, где три недели назад мы провели первые сутки по прибытии из Вычегды, По приказу хмурых конвоиров каждый раздевался донага, наклонялся, ему заглядывали в задний проход, потом ерошили волосы на голове: вдруг там и тут спрятано по ножу или бритвенному лезвию, которыми «враг народа» изрежет плотную и толстую стену вагона, после чего спрыгнет на ходу поезда и пустится в побег?! Затем перетряхивали, прощупывали, сминали каждую вещь. Проверив, бросали на пол: «Забирай, одевайся!» И в толпу ожидавших своей очереди: «Следующий!»

Пройдя весь круг, я оделся, схватил свои вещи и, поскольку еще не всех обыскали, залез на верхние нары. И там, отвернувшись от конвоиров и закрыв лицо руками, стал беззвучно смеяться: победа! Все дорогое, что я спрятал, – научные записи, письма – все осталось при мне. Все уцелело, слышите, гражданин начальник конвоя? Хорошо искали ваши служаки, но я еще лучше спрятал. Тюремная школа принесла ощутимую пользу. Кажется, впервые в неволе я смеялся так радостно, так упоенно. Ночью нас привели на станцию. По алфавиту фамилий разместили в товарных вагонах, с грохотом задвинули двери, заперли на замки.

Длинный состав медленно тронулся. Куда нас везут? Вероятней всего – нашли какой-то обходной, не по рекам, путь в пагубную Воркуту. Ведь Котлас – на пути