Конечно, все обстояло и так, и не так. И то, что виделось мне, представляло только часть правды. Но я, безнадежный больной, все сильнее вглядывалась в окружающее через стекла кривых очков Кая – и любые попытки помочь, как бывает, только усугубляли течение болезни. Ситуация осложнилась еще и тем, что никто не мог поставить мне диагноз. Внешне, наоборот, все выглядело особенно благополучным: я стала лучше «вписываться» в коллектив, меньше отрывать Фаину от бытовых неурядиц своими «буйными фантазиями», а уж «экономическая составляющая» моего успеха могла заставить коллег (и руководство) мириться и с гораздо большими чудачествами, чем то, что они называли во мне «зачатками звездной болезни».

Да-да, никого не удивляло и не настораживало, что я могу отказаться сесть рядом с коллегой, если от него, по моему мнению, «дурно пахнет». Могу сделать замечание актрисе, у которой к юбке прилипла собачья шерсть, сказав ей, что не следует на репетиции таскать свою «двортерьершу». И это – о ее любимой болонке, последней подружке после ухода детей и смерти мужа. А уж сдерживать свои оценки умственных способностей коллег и, что еще больнее, их талантов я и раньше-то не особенно умела… И от того, что партнеры охотно мирились с моим нынешним снобизмом, самоуверенностью и эгоизмом – те самые партнеры, что так долго не хотели принять меня вначале – скромную, дружелюбную, готовую прямо в лепешку расшибиться для «оживления» номера и помощи коллективу, – от всего этого мне становилось хуже и хуже.

Тогда, в том последнем круизе, произошло и вовсе уж непотребное…

Монотонная невыразительность моего голоса и полная тишина в палате, кажется, делали свое дело: усталость наваливалась на нас с Веничем, лишая необходимой чуткости и полезных опасений.

Единственным, на что еще оставались силы, было внимание к нашему редкому пациенту. Хотя меня, признаться, совершенно не тревожило, слышит ли он столь ценное для себя чтение – и вообще, что он, собственно, слышит, видит и чувствует. Правда, он нас, видимо, слышал – во всяком случае, следил за мной глазами.

Именно в этих глазах и мелькнуло вдруг, точно мгновенным всплеском, выражение страдания и страха. Да такого, что я встряхнулся и «впялился» в пустое темное окно – туда, куда и смотрел наш невольный слушатель. Так и потянулось – по цепочке: сначала Лиманов, потом я; а следом и Венич – вперились в окно и замерли. Окна палат, в отличие от Венькиной «комендантской каюты», располагались несколько выше от земли, в так называемом «цокольном» этаже. Возможно, именно поэтому нас так потрясло зрелище протянутой в приоткрытую форточку уродливо длинной руки – знаете, как в мультике, – с еще более уродливыми и странными ногтями – грязными, длинными, как у покойника, и отвратительно намазанными пунцовым лаком! Рука, совсем как у Булгакова, тянулась через форточку к оконной задвижке. Видели ли мы с Веничем и ее «хозяина» – бледное ватное лицо – за окном, или просто попали во власть «дежавю» – не знаю. Не помню, поскольку, не в пример булгаковским вампирам, наш «хозяин» не мешкал: через минуту окно открылось, в лицо мне полыхнул огонек выстрела – и наступила долгая тьма…

… Нет-нет, я еще не отправился в мир иной, как лихие журналюги в плохих детективах. Недаром и глава эта только начинается! И даже – в некотором смысле – совсем наоборот!

То есть более-менее ощущать свое бытие я начал не иначе как на обратном пути – из иных миров. Мне казалось, что я полулежу в скрипучем, расхлябанном железном вагончике – такие ездят на «американских горках» в парке аттракционов. Болтаясь из стороны в сторону, вагончик, со скрежетом всех сочленений и конструкций выдираясь из небытия, буквально «вползал» обратно на узкий железный же мост, ведущий вниз. Движение все ускорялось, скрежет раздирал уши, и вагончик – ненадежная опора! – тащил меня над бездной из последних сил. И самое страшное – я четко ощущал, что не могу еще «владеть телом», не управляю ни единой его частью и благодарю судьбу за возможность прилипнуть к остову моего железного друга. Вихрем мы опрокинулись вниз, выбираясь из непрочных объятий мосточка в пространство, уже более замкнутое, то есть огражденное какими-то стенами без окон и явно с потолком. Здесь я вывалился в освещенную изнутри комнату, стены, пол и потолок которой мягко «перетекали» друг в друга, будто склеенные из пены герметика. Казалось даже, что и меня способна засосать эта вязкая, как болото, текучая пена. И все же очертания комнаты, медленно-медленно, вырисовывались, становились четче и определеннее.

И я уже четче ощущал себя – лежащим на кровати, более мягкой и широкой, чем железное ложе вагонетки. И только одно чувство оставалось неизменным: я полностью утратил контроль над своим телом. Я видел вокруг смутные людские фигуры, даже слышал голоса – и меня терзало чувство беспомощности, такое, точно я лежал парализованный, не владея даже голосовыми связками. А окружающие двигались вокруг и делали свое дело без особого внимания ко мне…

И тут я окончательно пришел в себя. Теперь комната, где находились – и я, и Лиманов, и еще несколько подозрительных личностей – вовсе не казалась мне светлой и мягкой. Да и ложе наше назвать удобным можно было только в сравнении с самой настоящей, дряхлой угольной вагонеткой. Но главное – я мог двигаться, мысли мои прояснились, я полностью оценивал, если не контролировал, ситуацию и мог принимать решения! О том, каким образом мы попали сюда и чем вызвано то странное состояние, в котором я пребывал только что, я старался не думать. Так ли уж это важно? Важно то, что мы – живы! И тут я инстинктивно прикрыл глаза под зорким взглядом одного из сидящих за столом, под лампочкой без абажура. Прикрыл так вовремя, что тот только скользнул по нашим «телам» равнодушным жестким взглядом – и уткнулся в разложенные на столе – карты? Или другие бумаги?

Сквозь опущенные ресницы я, насколько мог тщательно, пытался разглядеть это. А заодно и присмотреться к самим сидящим за столом: двое качков и третий, с обрюзгшей фигурой и чем-то неуловимо-знакомым во всем облике. К сожаленью, видно было плохо: открыть по-настоящему глаза я не мог. Зато приятным открытием оказалось то, что ни я, ни Лиманов не были привязаны или как-то закреплены на кровати. Видимо, нас сочли уже совсем негодными к бегству – и бросили вповалку, точно ненужный хлам. Я несколько воспрял духом – почему бы не изобрести способ бегства? И только глуховатый голос одного из сидевших за столом – того самого, обрюзглого и чем-то очень знакомого мне мафиозо – принес еще одно неприятное открытие. Нет, сидящие за столом не дулись, от нечего делать, в картишки и не листали загадочные тайные документы. Они – читали! Да-да, читали, и не что иное, как ту самую школьную общую тетрадку, которая, увы, попала к ним из самого секретного моего кармана! Впрочем, помешать я пока ничему не мог. Осталось только сосредоточиться и попытаться изучить обстановку, чтобы хоть что-то, что-то отчаянно бесполезное, предпринять.

Правда, оторваться от чтения полностью я и сам не смог. Меня по-прежнему манили простые безыскусные мысли, записанные тонким летящим почерком, – те мысли, которым дарил жизнь глуховатый голос обрюзглого немолодого мужчины за столом, освещенным лампочкой без абажура…