В гостевой комнате, где приглашенные ожидали эфира, одна из ведущих, белокурая, в голубом туалете, не стесняясь Веронова, сидела в кресте, легкомысленно обнажив ноги, отдавала себя во власть гримерши, которая укладывала ее волосы, и рассматривала свои красивые длинные пальцы с ногтями, только что покрытыми лаком.

– Вот он, герой скандальных хроник, сеющий бурю в Интернете! Букет предназначен мне?

– Букет для Макровецкого. Поцеловал бы ваши персты, да боюсь выйти в эфир с лакированным носом.

В гостевую вошел адмирал в черной форме с регалиями, только что из эфира. Возбужденный, говорил сопровождающей его ведущей:

– Вода в Средиземном море имеет цвет ваших глаз. Буду вспоминать в походе ваши глаза.

– Вам будет не до меня. Вы станете стрелять ракетами по Сирии и забудете обо всем остальном.

Адмирал удалился, и его место занял вальяжный оппозиционер с холеным лицом, занимавший когда-то высший пост в правительстве, но потом перешедший в оппозицию. Он улыбался, полагая, что является неотразимым. Его сопровождала легкая, словно порхающая, ведущая с цыганскими бедовыми глазами и глубоким вырезом платья, не скрывавшим чудесный загар. Она щебетала:

– Все, кто вас слушает, ловит не мысли, а оттенки вашего голоса. Воображаю, как вы поете.

– Ваш баритон с упоением слушает интеллигенция и со страхом слушает Кремль.

– Мы сегодня составили с вами неплохой дуэт, – снисходительно откликался бывший министр.

В гостевую влетел Петр Макровецкий, как всегда, возбужденный, пылкий, неряшливо одетый, с седыми плохо промытыми волосами, с большими лошадиными зубами. Кинулся к Веронову:

– В студию! Минута до эфира! Уроки обольщения? – он зыркнул на женщин глазом дрессировщика, потащил за собой Веронова.

– А букет? А шампанское?

– С собой! Все в прямом эфире! Зачатие, рождение, смерть – все в прямом эфире!

Веронов захватил букет роз. Они прошли в студию, и, усаживаясь у микрофона, Веронов положил рядом с собой букет, чтобы он был виден в камеру сетевизора.

– Дорогие радиослушатели, начинаем нашу передачу «Понемногу обо всем». Сегодня у нас в гостях знаменитый художник, творец необыкновенных акций, ньюсмейкер, разрушающий миф о несовместимости политики и культуры, Аркадий Веронов.

– Петрусь, пользуюсь случаем поздравить тебя с днем рождения. Этот букет из роз – символ твоих бессчетных пламенных дарований. – Веронов коснулся цветов, чувствуя их свежий холодный аромат.

– У нас еще будет время после эфира выпить за мое здоровье! А теперь к делу!

Микрофон, как маленький черный клубочек, был перед самым лицом Веронова. Напротив перед таким же черным клубочком сидел Макровецкий. Тут же пламенел букет роз. Смотрели зрачки телекамер.

– Не кажется ли тебе, Аркадий, что власть, отгородившись от искусства, заблуждается относительно своей безопасности? Искусство обойдет власть с тыла и саданет он финкой под лопатку.

– Не думаю, чтобы у искусства была такая задача, – сказал Веронов. – У ветра нет задачи обогнуть дом с тыла и найти в нем щель. Он дует и дует. Одни боятся ветра и конопатят стены, а другие делают ветряки и добывают из ветра электричество.

Веронов был доволен своим ответом. Ответ был уклончив и парадоксален. Миллионы радиослушателей оценили изысканность ответа.

– Но не кажется ли тебе, что наши политики, создавая предвыборные команды, насыщают их экономистами, политологами, социологами, разведчиками, но только не художниками? И много теряют. Художник способен силой эмоций менять мир. Он сотрясает его или созидает.

Веронов ощутил беспокойство. Беспокойство вызывал и розы – эти багровые цветы, в глубине которых таилась тьма. Веронов отодвинул букет, чтобы вид цветов его не тревожил.

– Эмоцию художника вряд ли использует тот, кто не обладает эмоцией. Политики меняют мир, а художники своим творчеством фиксируют эти изменения, – сказал он.

– Но я читал арткритика, который следит за твоим творчеством. Он утверждает, что каждый раз вслед за твоим действом случаются аварии и катастрофы. Словно ты раскачиваешь кладку мира и из нее выпадают кирпичи.

Веронов видел, как сгущается тьма в глубине букета. Алые розы чернеют, они начинают пахнуть, как пахнут гробы, полные цветов.

– Это неправда, – сказал Веронов, отворачиваясь от букета.

– Но этот арткритик утверждает, что после твоего великолепного представления с пулеметом, когда ты расстрелял холостыми банкиров, случился грандиозный пожар на рынке, во время которого сгорело несколько пожарных.

– Это совпадение, – Веронов видел, как шевелятся цветы, и в них скрывается темное существо, рассматривающее его из лепестков.

– Ну как же неправда! А после твоей блистательной выходки в обществе «Мемориал», когда ты подсунул мученикам ГУЛАГа икону Сталина, под Нижним Новгородом столкнулись два скоростных поезда. Было столько жертв!

– Перестань, – слабо произнес Веронов, видя, как из букета высовывается мохнатое рыльце с розовыми мокрыми ноздрями и снова прячется. – Перестань.

– Да не скромничай, Аркаша. А твоя выходка с Зоей Космодемьянской, когда ты сжег тряпичную куклу. После этого разбился пассажирский самолет с военными певцами и женщиной-врачом. Свидетели утверждали, что в самолет вонзился прозрачный фиолетовый луч. Это твоя эмоция.

Веронов молча слушал, как тоскливо замерло его нутро, как мучительно, медленно оно растворяется и в него из букета прыгает ловкий мохнатый зверек и вновь свертывается в его утробе, как в норке. На Веронова надвигалось помрачение. Он боролся с ним, гнал зверька обратно в цветы, звал отца Макария, старался нырнуть под его простертые руки, под железную бороду. Зверек, поселившийся в нем, разрастался, ворочался, скреб цепкими коготками. Веронов задыхался, давился, хрипел.

– Но как же ты говоришь, что случайно? – не замечал его муки Макровецкий. – А на площади Трех Вокзалов, где собрались несчастные бомжи?

С хрипом и клекотом Веронов вскочил, схватил букет и стал хлестать им по лицу Макровецкого. Бил кулаком, и телекамеры разносили по миру дикую сцену. Веронов упал на стул. Ему казалось, что мир треснул и одна его половина переворачивается, как подорванный крейсер, показывает киль и медленно погружается в пучину. Веронов летел в черную яму издавая животный вопль.

Утром после бессонной ночи Веронов в ванной рассматривал себя в зеркало. На него смотрело почерневшее лицо старика с трясущимися губами. Глаза с красными веками слезились. Взгляд бродил, словно он хотел углядеть кого-то, кто таился за его отражением. Волосы свалялись и напоминали шерсть. Тело было покрыто зеленоватыми пятнами, словно он превращался в тритона. Сквозь его облик проступал облик того, кто в нем поселился, того кто напялил на себя его облик, как напяливают пятнистый маскхалат. Было страшно коснуться лица, ибо Веронов не сомневался – стоит ему только до него дотронуться, оно начнет расползаться, и сквозь разорванную кожу глянет свирепая личина чудища. Гость, которого изгнал отец Макарий, снова вернулся. Был в его доме. Был в нем.