– Говорю вам…

Да, я мог бы попросту сказать ему: не знаю, когда и где собирается эта организация и как действует, но отловите вашим неводом вот этих двадцать человек, и никаких побегов не будет.

– Ну, Сэмми? Я слушаю.

И конечно, он был прав. Я – незаурядный человек. Я и больше, и меньше, чем большинство. И могу смотреть на эту войну как на мерзкую и жестокую игру детей, которые, сделав один неверный шаг, если не целый ряд, теперь беспомощно терзают друг друга, потому что, злоупотребив свободой, лишили себя свободы. Все относительно, нет ничего абсолютного. Так кто же лучше знает, что лучше? Я, теряющийся перед его величеством человеческим лицом, или Хальде, восседающий за начальническим столом, в судейском кресле, – Хальде, человек, как все, и в то же время власть предержащая?

Он все еще сидел там, но мне пришлось собраться с мыслями, чтобы оторвать взгляд от карты Европы и загнанных за проволоку армий. И у него глаза уже не лучились, смотрели в одну точку. Я видел – он сдерживает дыхание, потому что, прежде чем заговорить, сделал глубокий выдох.

– Ну?

– Я не знаю.

– Говорите.

– Я уже все сказал!

– Сэмми! Кто вы – незаурядная личность или человечишка, привязанный к мелким правилам? Неужели вы не способны продемонстрировать что-нибудь подостойнее, чем школьный кодекс чести, по которому мальчишка отказывается назвать своих нашкодивших одноклассников? Организация ваша отольет вам бомбошки, только бомбошки эти с ядом…

– Не могу больше! Я требую: пошлите за старшим по званию…

Две ладони легли мне на оба плеча. Хальде снова сделал свой примирительный жест:

– Я буду с вами откровенен, Сэмми. Даже дам в руки парочку козырей. Я не люблю причинять людям боль. И работа эта мне отвратительна, и все, что с ней связано. Но у вас какие права? Права относятся к военным en masse[16], только ведь необходимость заставляет их и гнуться, и ломаться. При вашем уме вы это отлично знаете. Ничто не мешает нам перевести вас в другой лагерь прямо отсюда. Ну а по пути вас прихлопнут ваши же ВВС. Вот так. Только от этого мало толку. Нам нужны не трупы, а информация, Сэмми. Вы видели дверь слева от вас, в которую вы вошли. Ну а справа от вас – другая дверь. Не крутите головой. Выбор за вами, Сэмми. В какую дверь вы хотите уйти?

Конечно, я мог бы обманывать себя, мог бы воздвигать целый фасад из того, что мне якобы известно, но он рухнул бы при первом же соприкосновении с фактами… Я почувствовал резкую боль в глазах.

– Я ничего не знаю!

– Знаете ли, Сэмми, история никогда не сумеет распутать узел происходящего тут между нами. Кто из нас прав? Вы? Я? Или ни тот, ни другой? Неразрешимая проблема, даже если разобраться в наших недомолвках, в наших поспешных суждениях, в понимании истины как бесконечного возвращения к исходной точке – островка, кочующего посреди хаоса…

Должно быть, я сорвался на крик, потому что ощутил, как голос ударил мне в нёбо:

– Правда вам нужна? Правда? Хорошо! Будет вам правда. Я не знаю, знаю я или нет.

Черты его лица проступили еще яснее. В каждой складочке наверху блестела капелька пота.

– Вы говорите правду, Сэмми? Или я должен восхищаться вами, ахая и завидуя? Да, Сэмми, я восхищаюсь вами, потому что верить вам не могу. Да, вы кончаете лучше, чем я.

– Вы ничего не можете мне сделать. Я – военнопленный!

Его лицо сияло. Глаза горели двумя сапфирами. Светлые точечки на лбу, разрастаясь, слились в одно большое пятно. И оно яркой звездочкой покатилось вдоль носа и шмякнулось на журнал.

– Да, я отвратителен сам себе и восхищаюсь вами. И я убью вас, если понадобится.

Сердце может ухать так, что каждый удар звучит стуком палки по бетону. А бывает и такой звук – звук, вырывающийся из груди заядлого курильщика, прерывистое дыхание, одолевающее мокроту и что-то спирающее грудь, – словно сбрасывают на деревянный пол мешки с влажными овощами, круша все здание. И еще жара – жара, охватывающая тело до самых ушей, когда подбородок тянется вверх и открывается рот, глотая, ловя то, чего нет. Нет воздуха!

Хальде поплыл у меня перед глазами.

– Идите!

В странном порыве послушания обе мои ладони уперлись в края сиденья и помогли мне подняться. Только бы не сразу увидеть ту, другую дверь! И я повернулся лицом к Хальде, но он предпочел не встречаться со мной взглядом и, как я минуту назад, тоже ловил ртом воздух. И тогда все в том же порыве послушания я повернулся к той обыкновенной деревянной двери, за которой тянулся коридор с бетонным полом и дорожкой из кокосовой соломки посередине. В моем сознании все перемешалось, закачалось, а внутренний голос пытался сказать: сейчас, вот оно – роковое мгновение! Но сознание этого не принимало. А потому ноги послушно зашагали – правой, левой, одна за другой – и не взбунтовалось тело, а лишь от удивления и обреченности замерла душа и, дрожа и трепеща, на что-то надеялась плоть. А глаза жили собственной жизнью и выхватывали, как драгоценные трофеи, пятна на полу. Вот одно из них, похожее на человеческий мозг. Вот другое – длинной полоской прорезавшее пол, как трещина в потолке спальни, сырой материал, из которого воображение вылепило столько лиц.

Галстук. Пояс. Шнурки.

Я стоял без пояса, без подтяжек, с единственной мыслью, что мне нужно обеими руками поддерживать штаны. Что-то мягкое, матовое застилало мне глаза, и это казалось проявлением милосердия, потому что без света человек не видит и не готовится к наваливающемуся на него последнему ужасу. Его можно заманить в ловушку, он не может оценить будущее, не может определить, когда расстаться с драгоценной крохой имеющейся у него информации, если она и в самом деле у него есть и если в самом деле драгоценна…

Но я шел, не слишком настойчиво подгоняемый сзади. Открылась еще одна дверь: я услышал, как скрипнула ручка. Чьи-то руки пихнули меня, толкнули вниз. Я упал на колени – на бетонный пол, и дверь за мною захлопнулась. В замке повернулся ключ, шаги удалялись.

Откуда это – почему у меня такой страх темноты?

Когда-то я видел вещи так, как подсказывалось неведением и невинностью. Далеко-далеко, на самом краю памяти, – может, даже дальше, потому что эпизод этот за пределами времени, – мне видится некое существо в четыре дюйма длиной, белое как бумага; меняя форму, оно петушком-петушком балансирует на краю открытого окна. Позднее, когда я впервые увидел его, время было тихое, но никто не сказал мне, да никто и не знал, что нам доведется увидеть и как легко потерять способность видеть.

Церковный служка явился за мной и одним махом турнул в другую жизнь. Впервые меня понесло в такие воды, где я мог утонуть, ничем и ни с одной стороны не защищенный от нападения. На мне была жилетка с бриджами, серая рубашка с галстуком, гольфы на резинках, подвернутые сверху. На мне были полуботинки и куртка, и еще в тот момент синяя фуражка. Отец Штопачем одел меня с ног до головы и бросил в новую жизнь. Он велел своей экономке проявить обо мне заботу, и заботой я был окружен. Прямо из палаты меня привезли в огромный пасторский дом, и миссис Паско первым делом заставила меня принять ванну, как будто несколько недель, проведенных в палате, уже не очистили меня от Поганого проулка. В палате меня приучили принимать ванну, но ванная в пасторском доме выглядела иначе. Мы прошли по длинному коридору и поднялись на две ступеньки. Войдя в ванную, миссис Паско сразу объяснила мне, что я должен делать. Прежде всего со спичками, привязанными… к чему же они были привязаны? Что за сооружение это было? Человек в латах? Оно, это сооружение, вполне соответствовало всему виду комнаты, которая была больше в высоту, чем в длину, с единственным узким забеленным оконцем, смотрящим в пустоту, и единственной голой лампочкой. Но главным предметом в ней был котел – медный идол, подавлявший собою все, подавлявший даже огромную ванну на четырех тигровых лапах, подавивший своим видом даже меня, на которого он смотрел сверху вниз двумя темными отверстиями и устрашающим переплетом трубок. Миссис Паско пустила воду, чиркнула спичкой, и идол загудел, заполыхал. Позднее, когда я прочитал о Талосе, медном великане, в моем воображении он приобрел именно такой же голос, такое же котлообразное медное тело. Но тогда, когда я увидел это чудище впервые, я просто дико перепугался, и миссис Паско осталась со мной до тех пор, пока не наполнилась ванна, вокруг электрической лампочки не образовался нимб из струившегося с потолка пара, а желтые стены покрылись капельками, словно исходя от жары потом. Когда в ванну натекло достаточно воды – по мне так мало: ведь в утробе человечек погружен с головой, – миссис Паско выключила газ и воду, показала мне задвижку на двери и удалилась. Я закрыл дверь на задвижку, разместил мои новые вещи на стуле и полез в ванну, с опаской поглядывая на Талоса. Присев на корточки – полтела над водой, – я, коченея, разглядывал желтую полоску, тянувшуюся по дальней стенке ванной.