— В наших архивах ничего нет. Но история разгрома отряда с этим тайником, возможно, связана. Дал я запрос повыше, пусть покопаются в трофейных архивах, их только-только в порядок приводят, а вдруг мелькнет зацепочка. Просил поосторожней, без шума, не обидеть бы зазря человека… Они там тоже Митрича знают. Но и правду тоже надо знать. Вот так… Ты завтракал?

— Нет.

— Пошли, домашним борщом угощу. Или брезгуешь? Так мы народ простой. Не заскучал по домашнему харчу?

Андрей пожал плечами.

— Когда последний раз мамка кормила?

— Не помню… и не до борщей мне.

— Пошли, — сказал старшина твердо, — пошли-пошли, лейтенант.

* * *

Об одном он жалел — худо получилось со Стефой. Тешил себя тем, что вечером зайдет к ней или подстережет на улице и все объяснит, да, наверное, она и сама уже обо всем прослышала, поняла. А если так — сама придет, наверняка явится, чиниться нечего, он ведь уже никто. Из тех, кого жалеют…

Ах, как сладко и больно жалеть себя. Уже стал было совсем по-книжному — как это бывает с героями на трудных поворотах — перебирать напоследок собственную, скупую на радости, биографию. Почему-то вспомнились, в который раз, раздоры в семье. Тускло, с обидными подробностями, отложившийся в детской, еще нетронутой памяти дождливый вечер. Отец, собиравший вещи для новой жизни и любви, мать, покорно возившаяся у плиты, с сухими, давно отплакавшими глазами, и сам он, Андрюшка, на лошадке-каталке… «Будешь его присылать ко мне. Сын есть сын, он за наши дела не отвечает…» Колы в дневнике, прогулы и вызовы в директорскую… И снова мамины глаза — в слезах. И побег из дому, и возвращение в пустые стены. В пахнущую тошнотворным ладаном квартиру. Это он доконал мать. Помог… Потом и отец вернулся, да было поздно. Рано или поздно — за все расплачиваешься. Наверное, так… Взвесить, осознать и осудить себя. И пожалеть, иначе кто ж тебя пожалеет.

А вот не дали.

В полдень заявилась Настя. И опять Андрей с трудом узнал ее: была она непохожа на ту разбитную бабенку, какой видел впервые с Довбней, и не та робкая, застенчивая, что приходила в клуб. Это была какая-то третья Настя, с посеревшим лицом, на котором пустовато синели глаза. С первых же слов их застлало туманом, и она, не здороваясь, сыпанула глуховатой скороговоркой, так что он не сразу разобрал, чего ей надо. А надобно ей было ни больше ни меньше, как его вмешательство в судьбу Коленьки.

— Ты вофицер — выкрутишься, начальство завсигда знайде дюрку у закони. А шо з Колей будэ, шо?!

Она упала головой на руки, вытянутые по столу, большие, крепкие, почти мужские руки, и закаталась из стороны в сторону.

— Спомогай, родненький, спомогай, христа ради. Вы же обое под смертью ходылы, обое ж вы… Спомогай!

Однако вспыхнула у них любовь! Пожаром. Напрасно он втолковывал Насте, что сам под арестом, уже сделал что мог. Она твердила свое, как помешанная: «Спомогай!»

— Встать! — крикнул он, чтобы хоть как-то привести ее в чувство. — Чего ревешь, как по покойнику?!

Она притихла, моргая мокрыми ресницами, и лицо у нее было как у богородицы на иконе. Хоть сам плачь.

— Кто у вас был тогда, кто? Кроме Степана?

На миг — то ли ему показалось — в лице ее мелькнул страх.

— Кто у вас был? Чужой кто-нибудь. Не из поселка… Я же знаю.

Она все качала головой, и глаза у нее стали, далекие, синяя му́ка и туман.

— Что ж ты Колю спасти хочешь чужими руками, — не выдержал он, — а свой палец приложить боишься! Хороша, нечего сказать. Ты же его и предала, ты!

Она отпрянула, замотав головой.

— Нет-нет!.. Я его не звала… Вин сам, ще при нимцях силком ходыв, гадюка плосконосая…

— Кто? Имя? Звать его как?!

— А я знаю?.. Прозвище було — Монах… Монах и Монах, спросишь, бувало, только усмишка на морде: нэ пытай, як зваты, дай покохаты. Гад!

Андрей уже почти не сомневался, мысленно впиваясь в еще недавно виденное лицо с перебитым, как у боксера, носом. Модное пальто, шапка пирожком — гость старшины, исчезнувший священник.

— Монах?! Откуда он взялся? Не с того же света, где-то здесь хоронится. У кого?

Она ответила уже совсем спокойно:

— Хиба ж я знаю. Мабудь, в лису. Воны таки, усю жизнь в лису, гитлерчуки…

— Не помнишь, он выходил из хаты, когда пили? Выходил или нет? И надолго ли?

— Може, и выходыв… Да, вроде выходыв, а потом прийшов, руки мыв у синях, я ще сказала: який чистюля, с витру да й руки мыты… А шо? Вин тут при че́му? Чи то вин их на Горпыну навив? Ох… Ох, гад, своими руками задушу! Ну, не приведи бог, побачу. Ну!..

— Вы у Довбни были?

Она сказала просто:

— Сам приходыв, а я как нежива була, ничого ему не сказала. Говорю, больная я, отстань. Без тебе тошно…

— Он сам приходил или со Степаном, Монах этот?

— Не… Вроде сам, вин раньше пришев, приставать стал, я его турнула… А тут ваши хлопци пидошлы. Потом пить стали… То ж точно вин про свинью и зачав, точно! Згадала зараз!..

— Вот пойдите к Довбне и все объясните. Это надо. Это очень надо, необходимо. И для Коли вашего. Понятно? Будем его вместе спасать…

Она закивала, затрясла подбородком, непослушными руками завязывая под горлом шаль…

И почти следом явилась сама пострадавшая — Горпина. Вернее, вначале вошел предзавкома, а уж потом позвал ее из сеней. Она вошла с виноватым видом, присела на краешек табуретки.

— Вот, — сказал Копыто, — все мы люди одного корня, одно дело делаем, мириться надо…

— Я ведь все понимаю, — вставила Горпина, подняв прекрасные свои карие очи. — Ну чего не бывает сглупу, с водки этой, мне потом Бабенко ваш объяснил. Не виноваты они, тут чужая рука, жаль, что так получилось… Теперь вам неприятности.

— Вернули ж тебе борова, да еще какого! И дело с концом, — сказал предзавкома.

— Да не надо мне! Что я, из-за мяса горевала?

И столько искренней душевности было в ее словах, что Андрею не захотелось ее разочаровывать: «Раньше надо было думать. Раньше…»

Он поймал на себе пытливый взгляд предзавкома и невольно вздохнул.

— Ну, ты шагай, Горпина. Дежурство у нас…

Она протянула Андрею ладонь дощечкой, он пожал ее и ощутил ответное пожатие. Проводил ее до двери.

— В чем дело? — спросил Копыто.

— Да так… Следователь был.

— Вон куда зашло. Тогда все ясно. Жаль. Надо же… Да-а, дело-то серьезное.

Он встал, как-то слишком уж быстро засобирался, обронив что-то насчет своего