Эрик делал серьёзные успехи – и, подумать только, познакомился в Москве со знаменитым скульптором Эрьзей. Тем самым, что дружил с родителями Иосифа. После войны Степан Эрьзя вернулся в Россию из долгой эмиграции – привёз с собой необыкновенные скульптуры из чёрного дерева – сам выкупил, сам оплатил транспортные расходы: Боже, какое дорогое дело быть скульптором! Мастер принимал гостей – в том числе незнакомых, любопытствующих – в новой «мастерской» – холодном сыром подвале. Студент Неизвестный, восстановившийся после страшного ранения (а на деле – после возвращения с того света, о котором напоминали постоянные боли и укороченная шея), наглядеться не мог на его работы. Каждый день приходил сюда – как в институт! Ни один художник не устоит перед таким благодарным зрителем, вот и Эрьзя в конце концов разговорился с молодым человеком, спросил, как его фамилия, откуда он. Неизвестный? Из Свердловска? А позвольте, Моисея Неизвестного не родственник? Какое же это было счастье – встретить родного внука старинного друга в собственной мастерской, и, надо же, он собирается стать скульптором! Как тут не поверить в рисунок судьбы, который создаётся задолго до нашего появления на свет? Ниточки тянутся из прошлого в будущее, переплетаясь в самых неожиданных местах. Одна такая ниточка поджидала Беллу в почтовом конверте, пришедшем из Москвы. Николай Заболоцкий, вернувшись из ссылки, жил в столице – и просил Беллу прислать ему с оказией те детские каракули, которые она, возможно, сохранила. «Детскими каракулями» поэт называл свои ранние стихи, посвящённые Белле, и письма, которые он ей писал – что ж, всё это действительно сохранилось. Белле даже в голову не пришло сомневаться в словах Заболоцкого – он утверждал, что хочет издать сборник, а значит, она должна помочь ему, как поступают настоящие друзья. Белла Дижур была замечательным, верным другом – но как же она ругала себя потом за то, что выполнила просьбу Николая!

Оказия вскоре подвернулась – Белле понадобилось приехать в Москву по собственным делам. Заболоцкий пригласил её прийти к нему домой, и она ровно в назначенный час позвонила в дверь его квартиры. Жена Заболоцкого, поздоровавшись с гостьей, вышла из комнаты. Коля почти не говорил с Беллой, а когда она протянула ему тетрадь со стихами и письма, поспешно сбросил всё это в ящик стола, как будто боялся испачкаться.

Потом она узнала, что поэт собирал все свои ранние публикации, письма, стихи для того, чтобы уничтожить их. Последовательно сжигал всё, что ему возвращали для «сборника»…

После смерти Заболоцкого Белла познакомилась в Коктебеле с Борисом Слуцким. Поездка в Дом творчества, Слуцкий рассказывает о том, как Николай бормотал себе под нос какие-то строчки. Одну из них Слуцкий запомнил:

«Сквозь мои золотые ресницы протянулась к Боженьке дорожка».

– Чьи это слова? – поинтересовался Слуцкий, и Заболоцкий ответил:

– Была одна такая маленькая смешная девочка…

Белла с трудом удержалась, чтобы не крикнуть – это я была той смешной девочкой! Но кому он был бы нужен, этот крик, – уж точно не ей. Она не считала себя настоящим, тем более выдающимся поэтом – но признания Заболоцкого («Это у тебя неплохо получилось», – говорил он о некоторых её стихах) носила в сердце всю свою жизнь. Как и память о нём, близком друге, свидетеле юности, большом – без сомнений! – поэте.

4

Должно пройти время, чтобы жизнь перестала делиться на «до» и «после» войны. Эрнст был ещё очень молодым человеком, но возвращение с того света требует много душевных сил… И теперь он знал точно – бессмысленно говорить о войне словами, для этого годится только искусство. Самая прочная память – в скульптуре, а главный его талант – ваятеля.

Когда Эрнст вернулся в Свердловск осенью 1945 года, то преподавал какое-то время рисование в свердловском Суворовском училище. Каждый день видел перед собой наивные глаза, узнавал в них вечную мальчишескую жажду подвига… Мама и отец понимали, что Эрик не будет преподавать рисование вечно, – и, когда он объявил, что уезжает в Ригу, что поступил в Академию художеств Латвийской ССР, отпустили сына со спокойным сердцем. Насколько, конечно, оно может быть спокойным – родительское сердце.

Он приезжал из Риги в Свердловск на каникулы – и как раз в то время познакомился с начинающим уральским художником Виталием Воловичем, тогда ещё второкурсником. Судьба могла свести их раньше – мама Воловича, писательница Клавдия Филиппова, дружила с Беллой Дижур и часто принимала её в гостях. О, какие это были незабываемые гости, кто только не перебывал в том доме на улице Мамина-Сибиряка: юный Волович, сидя на поленнице дров и хрустя морковкой, видел Мариэтту Сергеевну Шагинян, Павла Петровича Бажова и Беллу Абрамовну Дижур: маленькую, изящную, с живыми яркими глазами…

Вот так бывает – родители дружили всю жизнь, но дети познакомились позже, когда Эрнст заглянул в художественное училище, располагавшееся тогда на пятом этаже филармонии. В самом начале пути – не так много сделано, никому не известен – он уже выглядел как мастер. Широкие плечи, бешеные глаза, речь с напором – и вдруг к лицу резко приклеивается улыбка, как символическое обозначение эмоции. И какая разница была между его работами и тем, что делали свердловчане: они в основном срисовывали, он, прежде всего, мыслил, облекая незримые идеи в каменную плоть. Шёл не от внешних эффектов, а от тех потаённых слов, которые так не любил произносить, – они питали его мысль, создавали конструкцию, вели к единственно возможной форме. «Я чувствую, как памятник ворочается в тебе…» Кошмарный сон наоборот – когда ты заключён внутри памятника, странной полой статуи, отлитой по твоей форме…

– Скажи, ты считаешь себя гением? – много позже спросит Неизвестный у Воловича, и тот ответит, что, разумеется, нет, не считает. А кто бы ответил иначе? Вот разве что Эрнст Неизвестный. Он всегда знал, что ему дано больше, чем можно вынести – ведь даже тяжесть большого таланта несопоставима с тем весом, который таскают на себе гении. Без всякой надежды, что эта гора однажды упадёт с плеч.

В 1947 году Неизвестный переводится в Институт имени Сурикова Московской академии художеств – и поступает ещё и на философский факультет МГУ. Он чувствовал нехватку знаний, ощущал эту пустоту как болезнь – и заполнял собственными усилиями, отливая форму, понятную на тот момент только ему самому

Хороший скульптор должен быть философом, гениальный – мыслителем. Скульптуры Неизвестного из серии «Война – это…» – первые, тяжёлые шаги на пути, где раненый солдат не может подняться, а идущий воин с трудом переставляет неподъёмные ноги. Да, это вам не изысканный женский торс и не голова мулатки – простые, понятные, красивые! Ну, и Великую Отечественную войну так показывать, мягко говоря, не принято: война – это героизм, подвиг, единение народных масс, а не страдание отдельно взятой души. Слишком индивидуальный подход, слишком независимый характер… А ведь так хорошо начинал, сокрушались наставники – ив секцию скульпторов Московского отделения Союза художников был принят, и на республиканских выставках блистал! Как вдруг в такой формализм ударился…