«Я мышь, которая родила гору», – шутила Белла Абрамовна о себе и своём теперь уже всемирно известном сыне. Эрнст Неизвестный и вправду напоминал гору, ту самую, которая может запросто сойти со своего места и превратиться в монумент: ведь скульптор всегда поначалу сам обращается в то, что будет впоследствии отлито из бронзы. Сначала – собственная боль, потом – идея, а потом уже только Христос, пронзённый распятием, истерзанный пророк, маска, плачущая слезами из людских лиц, мёртвый солдат, Орфей, играющий на струнах своего сердца…

Мир признал его гением, но пророки в родном отечестве по-прежнему не в чести, как, впрочем, и орфеи. В 1968 году Неизвестный получает первую премию международного конкурса, посвящённого строительству Асуанской плотины, – чужая страна Египет желает получить именно такой памятник, в виде гигантского цветка лотоса, но на пути к его воплощению скульптору приходится вступить в борьбу с теми, кто принимает решение в родном СССР. Президент Финляндии хочет купить скульптуру Неизвестного, но ему настойчиво предлагают произведения других советских ваятелей. Ватикан приобретает для своей коллекции «Большое распятие», но этого демонстративно не замечают, как и международных выставок в Белграде, Лондоне, Париже, Локарно, Тель-Авиве… Да что они там понимают? Если нам понадобится гений, мы назначим своего.

Что же есть у Родины для нелюбимого сына? Его уговаривают, провоцируют, запугивают, иногда в виде исключения позволяя сделать, например, барельеф для колумбария Донского кладбища или монументальную стену в «Артеке». С ним ведут нескончаемые беседы, начатые тем декабрьским днём в Манеже, – и если бы он согласился поменять мировоззрение, не настаивал на своём, то сейчас же получил бы официальное признание, успех, награды… Но здесь не могло быть никакого «если», никакого «бы». Неизвестный – не диссидент и не борец с системой, он – скульптор, который не может работать в тени.

Прошлое возвращается к Неизвестному странными путями – война снится в кошмарах, а наяву, в один из приездов в Свердловск, ещё в 1955 году, он соглашается сделать скульптуры для Дворца культуры в Асбесте: тот ДК строили пленные немцы. Скульптуры «Наука» и «Искусство» стоят под открытым небом у входа в здание, возведённое вчерашними врагами.

А когда в 1971 году умирает Хрущёв, его семья обращается к Эрнсту с просьбой. Только он сможет сделать такой надгробный памятник своему бывшему хулителю, о каком мечтал бы (если о таких вещах в принципе можно мечтать) Никита Сергеевич. И Неизвестный, конечно, соглашается – ставит чёрно-белую точку в том давнем споре. Дихотомия, белый мрамор и чёрный гранит, знакомое всему миру лицо с улыбкой, тюрьма противоречий… Хороший памятник! Без прогибонов. И пусть государство даже здесь сказало своё «фи», семья Хрущёва настояла – Неизвестный, и только Неизвестный.

Прошлое меняет настоящее и претендует на будущее – но будущего в СССР для скульптора Неизвестного нет.

Десятого марта 1976 года Эрнст Неизвестный покидает любимую, но не любящую его страну – вначале Швейцария, потом – Америка. Новый мир, новый дом, мастерская, где можно работать, думая только о том, что ты сейчас делаешь, – а не о том, что очередная идея будет погребена там же, где родилась.

Весёлый бог работы хранит сына Беллы, так же как он хранил её саму.

6

Она снова едет в поезде – теперь уже одна, без Иосифа. Теперь она всегда без Иосифа, умершего в 1979 году, – тяжело, когда уходишь не первой. Не сосчитать, сколько было в её жизни поездов, сколько песен спето для неё железной дорогой… Тот давний пассажирский состав, который свёл её с будущим мужем. Тот товарный вагон, где она везла в 1944 году из Нижнего Тагила корову для

Бажова – да, именно корову по кличке Зона подарили уральскому писателю тагильские колхозники, и члену писательской организации Белле Дижур доверили важное дело: доставить подарок в Свердловск. Зону погрузили в вагон вместе с тонной сена, и хрупкая городская поэтесса сопровождала корову на всём пути до бажовского дома, того, где теперь – музей.

Город Свердловск, где она была счастлива, любима, где она работала, дружила, растила детей и писала свои стихи, город, где осталась могила Иосифа, мелькает за окнами поезда в последний раз. Белла обменяла просторную свердловскую квартиру на комнату в Юрмале – считалось, что из Латвии ей будет проще эмигрировать, уехать к сыну за океан. Но её не выпускали к нему долгих восемь лет, а когда в конце концов они встретились в Америке, это было похоже на тот далёкий день 1945 года: сын обнимает её, он жив – и она жива, и пробудет с ним рядом много лет, потому что век ей был назначен долгий… Ну а весёлый бог работы не допустит забвения.

Об Эрнсте Неизвестном будут издавать монографии, его памятники встанут по всему миру, в Свердловске откроется его музей, а на стене дома в Железнодорожном районе появится мемориальная доска памяти Беллы Дижур. Друзья будут писать вначале письма, потом – воспоминания, и под вечный стук колёс поезда станут рождаться строки, которые отзовутся в чьей-то душе даже через очень долгие годы:

1, 2 Евгений Ройзман – герой вопреки

3 Памятник отцам-основателям Екатеринбурга Василию Татищеву и Вильгельму де Геннину

4 Василий Татищев – господин исполнитель

1

Не было тогда ещё на Исети ни города, ни завода, а было превеликое число начатых дел, к каждому из которых он подходил, как если оно единственное и наиглавнейшее. Место для завода выбрал как раз в том году, когда перед ним замаячили острог, лишения и даже казнь смертная… Ласковый в переписке давний недруг выждал, как терпеливый охотник, нужное время – и отписал в Петербург доношение. Вначале-то устными наветами обходился, переписку на пути изымал, рабочих сманивал, чинил и другие противности. И вот письменное подоспело: «В бытность в Сибири на Уктусских заводах капитан артиллерии поставил во многих местах заставы , и чрез оныя на Невьянские заводы хлебнаго припасу не пропускают, и от того не токмо вновь медные заводы строить и размножать, но и железные заводы за небытием работных людей конечно в деле и во всем правлении государственных железных припасов учинилась остановка, понеже которой хлеб и был, и тот мастеровые и работные люди делили на человека по четверику, и от такого хлебнаго оскудения пришлые работные люди на наших заводах не работали, все врозь разбрелись».