— В самом деле. Как вы могли заметить, в «Гигиене убийцы» доминирует вода. Завершить книгу пожаром в замке значило бы нарушить столь идеальный водный баланс. Терпеть не могу, когда художники соединяют эти две стихии, огонь и воду, — в подобном банальном дуализме есть что-то патологическое.

— Не пудрите мне мозги. Вовсе не эти метафизические соображения заставили вас так резко оборвать рассказ. Вы же сами мне говорили, что перо ваше остановилось по некой таинственной причине. Я напомню вам последние страницы: вы оставляете тело Леопольдины в объятиях скорбящих родителей, кое-как, общими до цинизма словами, объяснив им ее смерть. Роман заканчивается следующей фразой: «И я ушел в свою комнату».

— Не такой уж плохой конец.

— Пожалуй, но читатель не удовлетворен.

— Не такой уж плохой результат.

— Для метафорического чтения — да. Но не для того, плотского, на котором настаиваете вы.

— Что ж, мадемуазель, вы правы и не правы одновременно. Вы правы, потому что действительно есть таинственная причина, заставившая меня прекратить работу над этим романом. Но вы не правы, потому что, будучи журналисткой, мыслите себе продолжение в той же линейной манере. Поверьте, это было бы ужасно, ибо после того рокового тринадцатого августа и вплоть до сегодняшнего дня происходило только одно — карикатурно безобразный упадок. Уже четырнадцатого августа худенький юноша, всегда воздержанный в еде, начал жрать в три горла. Быть может, так я заполнял пустоту, образовавшуюся со смертью Леопольдины? Мне постоянно хотелось самой нездоровой пищи — вкус к ней у меня так и остался. За полгода я втрое прибавил в весе, стал мужчиной и уродом, лишился волос, всего лишился. Я говорил вам, что мои родные мыслили условностями: после утраты дорогого существа близким полагается худеть и желтеть. И все, кто жил в замке, худели и желтели, один я, урод в семье, обжирался и разбухал на глазах. До сих пор не могу без смеха вспоминать наши тогдашние трапезы: бабушка с дедушкой и дядя с тетей едва прикасались к своим тарелкам и с ужасом взирали, как я сметаю все со стола, громко чавкая. Вкупе с подозрительными синяками на шее Леопольдины эта булимия наводила на размышления. Со мной перестали разговаривать, я чувствовал, как сгущаются вокруг меня тучи враждебности и подозрений.

— Небезосновательных.

— Нетрудно догадаться, что мне захотелось вырваться из этой атмосферы, которая мало-помалу перестала меня забавлять. И нетрудно догадаться, что, написав великолепный роман, я просто не мог разбить чары столь плачевным эпилогом. Так что вы были не правы, требуя от меня продолжения по всей форме, однако вы были и правы, потому что эта история ждала конца, настоящего, — но я сам не знал его до сегодняшнего дня, потому что этот конец дали мне вы.

— Я? Я дала вам конец романа?

— Именно это вы делаете сейчас.

— Если вы хотели озадачить меня, то своего добились, но мне бы хотелось разъяснения.

— Вы уже дали мне ценнейшую информацию для финала вашей максимой о хрящах.

— Надеюсь, вы не собираетесь испортить прекрасный роман, прицепив к нему этот хрящеватый бред, которым морочили мне голову?

— Почему нет? Это потрясающая находка.

— Я себе не прощу, если действительно подсказала вам такой скверный конец. Уж лучше оставьте роман незаконченным.

— Это мне решать, что лучше. Но вы сейчас дадите мне еще кое-что.

— Что же?

— Это я узнаю от вас, дитя мое. Не пора ли перейти к развязке? Мы с вами выждали предписанное время.

— К какой развязке?

— Ну-ну, не прикидывайтесь овечкой. Скажете вы мне наконец, кто вы такая? И что связывает вас со мной?

— Ничего.

— Может быть, вы — последний отпрыск рода де Планез де Сен-Сюльпис?

— Вы знаете не хуже меня, что этот род угас, — вы ведь сами к этому причастны, не так ли?

— Тогда вы в дальнем родстве с Тахами?

— Вы знаете не хуже меня, что вы — последний из Тахов.

— Вы — внучка моего гувернера?

— Да нет же, что за вздор!

— Чья же тогда? Управляющего или дворецкого из замка? Садовника? Горничной? Кухарки?

— Перестаньте нести чушь, господин Тах; я никак не связана ни с вашей семьей, ни с вашим замком, ни с вашей деревней, ни вообще с вашим прошлым.

— Этого не может быть.

— Почему же?

— Вы не приложили бы столько усилий, выясняя мою подноготную, если бы нас с вами что-то не связывало.

— Вот вы и попались на профессиональной деформации, господин Тах. Будучи одержимым писателем, вы не можете допустить мысли, что между вашими героями не обнаружится скрытой связи. Беллетристы, сами того не ведая, дадут сто очков вперед любому специалисту в области генеалогии. Увы, но я вынуждена вас разочаровать: я вам совершенно посторонний человек.

— Уверен, что вы ошибаетесь. Быть может, вы сами не знаете, что за нить — фамильная, историческая, географическая, генная — связывает нас, но, вне всякого сомнения, эта нить существует. Постойте, постойте… Может быть, кто-то из ваших предков утонул? Кого-то из ваших родных задушили?

— Прекратите, господин Тах, это глупо. Вы напрасно ищете параллелей между вашей жизнью и моей — даже если допустить, что параллели что-нибудь значат. Лично мне значимым кажется другое — ваше желание непременно найти параллель.

— И что же это значит?

— Вот в чем вопрос — и отвечать на него вам.

— Понятно, опять все приходится делать самому. В сущности, теоретики «нового романа» были большие шутники: творческий процесс не изменился ни на йоту. В несовершенном и бессмысленном мире писатель вынужден быть демиургом. Без его умелого пера мир остался бы неупорядоченным, а истории людей обрывались бы в зияющую пустоту. И вот, в русле этой многовековой традиции, вы молите меня побыть суфлером, сочинить для вас текст, разметить реплики.

— Так чего же вы ждете, суфлируйте.

— Я только этим и занимаюсь, дитя мое. Разве вы не видите, что и я вас молю? Помогите мне вдохнуть смысл в эту историю, и не вздумайте кривить душой и говорить, что смысл нам не нужен, — он нужен нам больше, чем кому бы то ни было. Вы только подумайте! Шестьдесят шесть лет я жду именно вас — и не пытайтесь меня убедить, что вы посторонняя с улицы. Не надо, не отрицайте, некий общий знаменатель должен был предопределить нашу встречу. В последний раз спрашиваю — слышите, в последний раз, потому что терпением я не отличаюсь, — и заклинаю вас, скажите мне правду: кто вы такая?

— Увы, господин Тах.

— Что — увы? Больше вам нечего мне ответить?

— Мне-то есть, но переживете ли вы этот ответ?

— Лучше самый ужасный ответ, чем никакого ответа.

— Вот именно. А мой ответ и есть никакого ответа.