— Все обрыдло, — Игорь махнул рукой.

— Как же ты Киру оставишь? А племянника? Как они без тебя?

— Они уедут в Германию… все равно.

— Брата ты убил? — выстрелил Шибаев.

— Кольку? — Художник задумался. — Не помню. Хотел, но… не помню. Он собирался племяша сдать в психушку. Сначала меня, потом Володьку. И я хотел его… понимаешь? — Он сжал кулак. — Кирюша перестала улыбаться, она была веселая, смеялась все время… Колька вампир, он кровь жрет и мясо! Хрустит костями…

Пораженный видом вампира, хрустящего костями, он уставился в пространство, забыв о Шибаеве.

— Как ты его убил? — напомнил тот о себе.

— Из ружья… выстрелил. Он кричал… Кирюша вышла, и я спрятался…

— Где ружье?

— Выбросил. В колодец!

Они смотрели друг на друга. Лицо у Игоря было серьезное, взгляд несфокусирован — он смотрел Шибаеву в переносицу, что придавало ему вид сумасшедшего мученика — терновый венок и кровь добавляли колорита. Художник не то бредил, все еще пребывая под влиянием алкоголя, не то фантазировал, обладая богатым воображением.

— Понятно, — молвил Шибаев наконец. — Покажешь колодец?

— Колодец? — удивился художник.

— Ладно! — Шибаев поднялся. — Иди, умойся, а я сделаю кофе.

Потом, когда они сидели на кухне за столом, очищенным Шибаевым от грязной посуды — он, недолго думая, свалил ее в раковину, — и пили очень крепкий кофе (Александру удалось найти в раскопках банку неожиданно хорошего кофе, и он подумал, что это, скорее всего, подарок Киры), Игорь вдруг разговорился. Возможно, на него подействовало умывание холодной водой. Венок, как ни странно, он не снял, из-под шипа на лбу по-прежнему сочилась кровь.

— Колька был садюгой, он мне руку сломал! — воскликнул он. — Я не мог кисть держать, перетрухал до зеленых соплей! И Кирюшу бил… она не говорила, но я видел синяки. Брат ее ненавидел, считал, что она виновата, что дети получились… такие — первый умер, а у Володьки аутизм… но я знаю, это ничего, у меня тоже был! Я не говорил до пяти лет! Ух, черт, горячий! — Он зашипел и замахал руками. — Крепкий! Ты уверен, что Кольку убили? Может, он сам? Наша мама… тоже, отец ее довел… издевался. Колька в отца, а я в мать. И Кирюша такая же, а Володька… бедняга. А бабы! Ни одну он не пропускал! Ему чуть срок не впаяли за изнасилование, я еще малой был, не понимал… отец отмазал… Даже на этом, когда китайцы приехали… принимали… О, кстати! Один купил картину, заплатил хорошие бабки… вот! Сказал, придет еще. Фотографировал интерьер и сад, очень радовался. Кирюша нас познакомила… — Он торжествующе улыбнулся.

— Что было, когда принимали китайцев? — вернул его в русло беседы Шибаев.

— Колька пристал к девчонке-официантке, я видел, а она перепугалась и уронила поднос. Если ты думаешь, что Кирюша его… Нет! Никогда! Слышишь? Пусть уезжают!

— Не боишься остаться один?

Художник махнул рукой. Это, видимо, значило — ненадолго! Шибаев молчал, испытующе поглядывая на Игоря, оба пили кофе. Порыв художника прошел, лицо его приобрело отсутствующий вид. Шибаеву не хотелось спрашивать, но он все-таки спросил:

— Откуда ты знаешь, что не Кира?

— Ты, мент, дай им уехать, слышишь? — Игорь возмущенно уставился Шибаеву в глаза и грохнул кружкой по столу — окончательно пришел в себя. Сейчас он напоминал кота с взъерошенным загривком и изогнутой спиной. Того и гляди зашипит и выпустит искры! Венок на голове перекосился, кровь продолжала течь.

— Еще кофе? — спросил Александр. И после недолгого молчания, не получив ответа, добавил: — Ты сам дай им уехать, слышишь? Притормози пока, а потом — хоть топись, хоть вешайся. И сними ты, наконец, этот венок! Смотреть тошно.

Ожидание беды и тоска… Татьяна все чаще вспоминала Городище, Марину, болтливую соседку Катю, даже придурковатого Серого, который выл на луну и гонял кур. Город, доставлявший столько радости после возвращения, приелся. Ну, пробежалась она по лавкам, прикупила того-сего, а дальше? Девчонки-подружки все замужем, детишек воспитывают — только и разговоров, что о пеленках да болячках. Она отсутствовала всего два года, а кажется, что целую вечность. И страх никуда не делся, при ней остался. Когда она увидела его в ресторане, ей показалось, что сейчас упадет с перепугу, а он уставился своими светлыми глазами, которые она помнит еще с тех пор — только тогда они были бешеными, — и говорит:

— Ты что, новенькая? Не помню тебя! Давно работаешь?

Раиса потом сказала, что он любит женщин и не жмот. Так что, если он на тебя запал, не сопротивляйся и получи удовольствие, все равно не отстанет. Она показала его жену — бледную, никакую, и она, Татьяна, с болезненным любопытством рассматривала эту женщину, невольно жалея ее.

Она с трудом дотянула до конца приема, а ночью долго не могла уснуть, полная тоски и дурных предчувствий. Раздумывала, что делать. На другой день провалялась в постели, вздрагивая от всякого шороха, как перепуганная курица, вообразив, что он узнал ее адрес и вот-вот позвонит в дверь. Она уговаривала себя, что он был пьян, что он и не вспомнит о ней, но получалось неубедительно. Даже если она уволится, адрес все равно останется в картотеке, и найти ее при желании — пара пустяков. Судьба сделала виток и вернулась в исходную точку. Рано или поздно они пересекутся…

Она знает его имя — Раиса сказала. Узнать адрес — пара пустяков. Зачем? Татьяна не могла ответить на этот вопрос. Ее тянуло к этому человеку, хотя было бы естественнее держаться от него подальше. Она побывала у его дома и видела его жену — Татьяна ее сразу узнала, — и ребенка. Зачем? Она не знала.

А потом вдруг как бомба взорвалась! Прошел слух, что его убили! Татьяна сначала не поверила, а потом испытала такое облегчение, что перехватило дыхание. Но ненадолго. На смену облегчению пришел испуг — а вдруг Раиска ошиблась? Вдруг убили не его, а совершенно другого человека? Она расспросила осторожно — похоже… что его. Раиска еще сказала — он же к тебе приставал, неужели не помнишь? Татьяна облилась жаром и пробормотала, что не помнит, и это было глупо. Ей вдруг стало казаться, что девчонки смотрят на нее как-то странно, стоит ей появиться — сразу замолкают. Сплетничают об убийстве и о ней, Татьяне, не иначе: как он к ней пристал, а потом его убили… И все подумают… подумали, что она замешана… Татьяна стала расспрашивать Раиску, когда и где его убили — оказалось, что у нее в тот день был отгул. Тогда она подробно рассказала Раисе, что целый день провела дома, почти не поднималась с постели — болела голова… что читала книжку — даже упомянула название, что приходила соседка ее проведать. Она говорила и не могла остановиться и заткнулась только тогда, когда Раиска положила ладонь ей на лоб и сказала: «Никак жар! Заболела от потрясения», — а девчонки засмеялись. Они строили всякие версии убийства: то конкуренты, то из-за бабы, то грабитель хотел угнать машину, да помешали, а теперь жена продаст бизнес. Вспоминали разные истории с убийствами и сходились во мнении, что жизнь человеческая ничего сейчас не стоит, совсем пропащая: вот ты жив, а через минуту — аминь! — сплел лапти. А значит, жить надо каждую минуту и радоваться, а мы разучились радоваться, стали жадные, завистливые…