Она осторожно навела справки об отношении к Плавту других сотрудников океанического лабораторного комплекса.

Уту уже давно не удивляло, что и молодящийся лощеный карьерист Фат, и сухарь-служака Ой Хо, и даже старая университетская карга Изза, за которой вечно тянулся шлейф миазмов от бальзамических уксусов и притираний — все они имели одинаковую военную выправку и внушительные послужные списки.

Соответственно и контакты ее теперешних коллег с безмолвным, малоподвижным, но без сомнения живым Плавтом не выходили за рамки обычных уставных отношений военных ученых с объектами сверхсекретных исследований. Даже тактильные контакты сотрудников Океанариума были выхолощены и полностью регламентированы Журналом полевых исследований, Формой № 86 и Протоколом о секретности. Сердце же Уты было неспокойно: в ее участившихся сновидениях стали возникать прежде невиданные образы, пугающие даже ее, кадрового офицера Поиска.

А с некоторых пор появились и болезненные, почти физически ощутимые провалы во времени, поначалу кратковременные, словно кто-то могучий и дикий буквально выдирал из ее рабочего дня целые минуты.

И она, морщась от внезапных приступов точечной головной боли, не могла не то что вспомнить — даже сообразить, где находилась два часа сорок две минуты назад. И почему системы слежения фиксировали ее абсолютно бесцельные визиты в такие отдаленные и заштатные корпуса университета, что Уте становилось страшно?

Но с Эром она поделилась своими тревогами лишь когда их взаимное влечение достигло апогея, и для физической близости требовался лишь какой-нибудь пустой, насквозь формальный предлог.

В тот день они срочно вылетели на побережье Восточного океанического сектора — теперь весь окружающий мир для Уты стал чересполосицей районов изысканий, перспективных секторов и исследовательских территорий. Здесь, в теплой и затхлой лагуне глубиной всего лишь в средний рост рефлексора, бесследно пропал трое суток назад один из бойцов Поиска, с недавних пор неусыпно ведущего наблюдение за активностью донной биоты.

Сам факт исчезновения солдата вряд ли стал причиной появления в секторе столь важных инспекторов. На за последние сутки три смены караульных в расположенной по соседству части поочередно испытали активное ментальное воздействие, раз за разом возраставшее. Его спектр был неожиданно широк: от неприятных и пугающих сновидений до совершенно конкретных образов, отдельных звуков и даже слов, возникавших в сознании бойцов.

— Словно что-то периодически заглядывает внутрь меня, изучает меня, учится быть мною, — убежденно заявил разводящий офицер караульных смен. — Это хочет разговаривать со мной. Оно называет слова так, будто всякий раз спрашивает: «Так правильно? Ты меня понимаешь?» Мне это очень неприятно, господин инспектор, и я хотел бы немедленно от этого избавиться. Оно меня пугает, мне всё время кажется, что я одержим духом, который в следующую минуту полностью завладеет мною изнутри.

Поиски пропавшего солдата ни к чему не привели.

Но ни Ута, ни тем паче командор и не надеялись на это. Оба понимали: донный монстр пополняет свои… м-м-м… хранилища данных, каким-то образом заимствуя информационные, а, быть может, и генетические материалы. Перерабатывает их в себе и наращивает свой потенциал перед чем-то исключительно важным, бесповоротным.

Бесповоротность — именно это ощущение владело Утой, когда они с Эром в конце дня наконец освободились от дел и отправились прогуляться по песочному пляжу. В какой-то момент командор оказался так близко, как никогда прежде. Он осторожно коснулся ее руки и остановился.

Всё могло случиться, и всё случилось, но вовсе не то и не так, как желал того командор.

Едва вода коснулась ее подошв, Ута вновь почувствовала, как время и пространство уходят из-под ее ног. Нужно было на что-то решаться, здесь, в эту секунду… Потому что она чувствовала уже не Зов — так она называла неясную тоску по чему-то несбывшемуся, но возможному, осуществимому, реальному — а Крик.

И нужно было всего-то…

Повинуясь внезапному порыву, она опустилась на заднее колено, выдавливая из сырого песка грязные, мутные струйки, и быстро развязала шнуровку своих армейских ботинок. Эта обувь была тяжела и лишена изящества, но Ута во всех полевых поездках предпочитала именно ее.

Следом за первым и вторым ботинком она освободилась и от третьего.

Осторожно вошла в невероятно теплую воду лагуны. Океанская вода никак не могла иметь тут подобной температуры! Ута готова была поклясться, что поблизости, да что там — под самыми ее ступнями — располагается неведомый и невидимый ею источник тепловой энергии.

«Или же это было живое существо», — шевельнулось в ее голове и тут же исчезло.

То была мысль ранняя, преждевременная, а значит пока что ложная и вовсе необязательная.

Тепла было много. Оно буквально сочилась в этой мягкой воде, обволакивая ступни и даруя телу удивительную легкость, граничащую с опустошенностью.

Прирожденный биолог, Ута не испытала брезгливости и тогда, когда пальцы ног медленно — слишком медленно для этой взвеси! — погрузились в густую кашицу ила.

То, что поглотило несчастного солдата, что истребило всю живность на десятки километров вокруг, сейчас таилось под этим илом. Оно уже достигло суши и теперь, наверное, собиралось выбраться из океана в самое ближайшее время.

Что было у Плавта на уме, Ута не знала, как не мог этого знать ни один обитатель Отчизны.

Эр смотрел на нее во все глаза, но не делал попыток остановить. Лишь перепонка его мезоподы изредка подрагивала, покрываясь нервной рябью светящихся разноцветных крупинок.

Удивительно, но в глазах командора Ута сейчас видела и тревогу, и мужскую нежность, обещание, что ничего плохого не случится, и готовность прийти в любую минуту на помощь, чтобы силой выдернуть ее из этого обманчиво-кисельного лимана.

Сначала она ощутила легкое покалывание в стопах, почти электрические импульсы, исходящие неизвестно откуда — дна она уже не чувствовала, хотя вода едва поднялась выше чем на ладонь.

Штанины защитных брезентовых брюк уже тяжелели, набухая морской водой, но голова в одночасье вдруг стала легкой и звонкой, как птичья перекличка в первый весенний месяц.

Ее сущность медленно растворялась в пустоте, и Ута чувствовала себя в эти удивительные минуты полым колокольчиком, хрустальным и тонким, почти идеальным, если не считать единственного досадного изъяна — кто-то, лепивший ее сейчас из пустоты, по недосмотру забыл снабдить прозрачный бубенец ее сути язычком, маленьким язычком, без которого колоколец вовек не издаст ни звука.

Все попытки Уты произнести хоть слово, чтобы как-то ободрить Эра, а в первую очередь себя саму, уже были тщетны — пугающая и всеобъемлющая немота охватила все ее существо и потому в нее студеной волной, не встречая преград и барьеров, хлынул страх: жуткий, леденящий, подобного которому ей не приходилось испытывать с детства. Когда она впервые заглянула в мертвое лицо матери и поняла, что это теперь — навсегда.