Триппи смотрит на меня растерянно, словно хочет спросить: «И в самом деле, чем мы тут занимались? Что на нас нашло?»

* * *

На следующее утро в нашу камеру приходит офицер Эндрю Маклаглин. Его амбиции бредут за ним по пятам, как голодные собаки. К своим служебным обязанностям он уже привык, а вот ко мне нет. Он прочел рапорт о том, что произошло прошлой ночью, и решил, что мы одурели от наркотиков. Люди в здравом уме не станут драться без повода. Заявив, что наркотики наверняка припрятаны где-то в камере, он устраивает у нас обыск. Его люди переворачивают все: книги, одеяла, фотографии детей Триппи, мой блокнот. В конце концов они вспарывают наши матрасы.

Триппи прикусывает губу, чтобы сдержать улыбку. Мы оба думаем об одном и том же. О том, что они напрасно парятся. Вот если бы они устроили обыск пару дней назад, им бы удалось кое-что обнаружить. Но Триппи все пустил в дело. Так что волноваться не стоит.

Они уже готовы уйти ни с чем, но тут офицер Маклаглин наконец находит добычу. В руках у него какой-то листок.

– Что это? – спрашивает он.

Я вижу, что это не листок, а почтовая открытка, на которой изображена карусель. Деревянные лошадки, подсвеченные разноцветными огнями. На карусели ни одного человека, лишь красный воздушный шарик реет в воздухе, говоря о присутствии некоей невидимой силы – возможно, ветра.

– Не слышу ответа! – рявкает Маклаглин.

Я упорно молчу. Триппи тоже. Офицер Маклаглин начинает читать, изображая писклявый женский голос:

– «Дорогой брат… Или я больше не должна называть тебя так? И как же мне называть тебя, спрашивается? Аскандер? Искендер? Алекс? Султан? Убийца? Помнишь, когда мы только приехали в Лондон, мама повела нас кататься на карусели? Помнишь, как мы радовались? Юнус тогда еще не родился, папа пропадал неизвестно где. Мы были втроем – ты, я и мама.

Я никогда не прощу тебе того, что ты сделал. Ты можешь сгнить заживо в тюрьме. Можешь вечно гореть в аду. Но какому бы тяжкому наказанию ни подвергли тебя люди или Бог, я никогда не сочту, что ты сполна расплатился за свой грех. На суде я не сделала ничего, чтобы облегчить твою участь. Несмотря на все уговоры дяди Тарика, я свидетельствовала против тебя. И теперь я оплакиваю две смерти: смерть матери и смерть брата.

Эсма».

– Твоя сестра молодчина, – заявляет офицер Маклаглин и потирает грудь напротив сердца, словно оно у него ноет. – Приятно узнать, что хотя бы один член твоего паршивого семейства рассуждает как нормальный человек.

Говоря это, он смотрит в пространство. Потом поворачивает голову, и несколько секунд мы буравим друг друга глазами. Я делаю попытку выхватить открытку, но он отдергивает руку и игриво машет открыткой в воздухе, приговаривая «тю-тю», словно дразнит собаку.

– Прежде чем я тебе это отдам, скажи, зачем ты позволил Триппи себя дубасить? – спрашивает он.

Я молчу. Офицер Маклаглин тоже молчит и рассматривает собственные ногти.

– Хорошо, я оставлю вас, моя сладкая парочка, – наконец говорит он. – Это очаровательное послание я заберу с собой. Когда ты, Алекс, захочешь рассказать правду, приходи ко мне, и получишь ее назад.

Мне не нужно перечитывать открытку, чтобы знать, о чем в ней говорится. Я и так помню каждое слово. Каждую точку, каждую запятую. Каждую букву в слове «мама».

Офицер Маклаглин уходит, а я опускаюсь на свою развороченную койку. Во рту у меня пересохло, глаза застилает пелена. Я пытаюсь держать себя в руках. Бью себя по щеке. Не помогает. Бью опять. Судя по всему, сегодня у меня снова плохой день.

Искендер Топрак

Появившись на свет в качестве седьмой дочери женщины, страстно мечтавшей о сыне, Пимби с самого рождения смотрела на этот мир как на рассадник всяческих несправедливостей, с которыми приходится мириться, ибо таков уж человеческий удел. Правда, ей самой не доводилось сталкиваться с откровенной враждебностью, вызванной лишь цветом ее кожи. Но так продолжалось только до того дня в начале декабря 1977 года – дня, когда она встретила его.

В «Хрустальных ножницах» была лишь одна посетительница – библиотекарша на пенсии, которая никогда никуда не спешила, – и Пимби попросила у хозяйки, Риты, разрешения сходить в магазин. Юнус обожал рисовый пудинг с апельсиновой цедрой, и она решила в этот вечер сделать ему сюрприз.

– Рита, ничего, если я отлучусь на часок?

Рита была не только боссом Пимби, но и ее ближайшей подругой. Самая крупная негритянка в городе, обладательница задницы поистине впечатляющих размеров, Рита, несмотря на отсутствие передних зубов, постоянно сияла радостной, как летнее небо, улыбкой. Она любила поговорить о стране, из которой приехала, – Ямайке. На слух Пимби, название было аппетитным и хрустящим, как жареные орехи кешью.

– Иди, дорогая, – кивнула Рита. – Видишь сама, клиентов сегодня мало. Так что можешь не торопиться.

Когда Пимби покидала салон, на душе у нее было легко и тягостно одновременно. Легко – потому что в ее распоряжении был целый свободный час. Тягостно – потому что в последнее время в жизни ее семьи возникло слишком много проблем. Эсма без конца дерзила или дулась, уткнувшись в книгу, – похоже, у нее наступил переходный возраст. С Искендером дело обстояло еще хуже. Домой он являлся поздно вечером, и Пимби боялась, что он попал в скверную компанию. Что касается мужа… Она не желала знать, что с ним происходит. Но не могла не замечать, что он пропадает где-то неделями и возвращается, насквозь пропитанный запахами другой женщины.

Эдим всю жизнь пребывал в унылом настроении. Он без конца говорил о своем детстве, предаваясь мрачным воспоминаниям, от которых никак не мог отделаться. В этом смысле он походил на человека, который, твердо зная, что какие-то продукты приносят его здоровью вред, продолжает набивать желудок именно такой едой. Разговоры о прошлом влекли Эдима неотвратимо, и он заводил их, казалось, сам того не желая. Что до Пимби, то она твердо верила, что время и ее молитвы помогут преодолеть любые трудности, и никогда не позволяла себе ни малейшей жалобы. Все, что ни делается в этом мире, делается к лучшему, убеждала себя она. Только нам не всегда дано это понять. Будущее оставалось для нее чудесной страной, исполненной надежд и обещаний. Пока что ей не удавалось попасть в эту страну, но она не сомневалась в ее существовании. Жизнь представлялась ей чем-то вроде калейдоскопа, где картинка то рассыпается на множество разрозненных частиц, то вновь предстает в безупречной красоте и гармонии.

Для Эдима прошлое было святыней. Незыблемой, прочной, неизменной и, что важнее всего, неподвластной времени. Какой бы новый поворот ни готовила ему жизнь, прошлое немедленно проникало в настоящее, и это давало ему ощущение неразрывной связи времен. Он возвращался в свое прошлое не из чувства долга и не по душевной потребности, но словно повинуясь некоей высшей воле. Итак, религией Эдима было прошлое, а Пимби свято верила в будущее.