Однако очень скоро жажда славы и стремление возвысить свое положение заставили его отбросить честные намерения молодости, он забыл наставления своих учителей – кротких, рассудительных греков.

Стоило начать путь римского политика, как он стал меняться с быстротой, неожиданной даже для самого себя. Погоня за признанием знати и рукоплесканиями толпы увлекала его день ото дня. Занялся он и коммерцией: связался с конторами откупщиков, приобретал загородные виллы с угодьями, участвовал в сомнительных тяжбах и опускался до сделок с самыми последними проходимцами. Он забросил литературу, в которой был одарен не меньше, а может быть, и больше, чем в риторике.

Сколько непростительных, грязных интриг приходилось ему поддерживать, чтобы удостоиться одобрения надменных нобилей! Разве его вины нет в самоубийстве трибуна Лициния Макра, отца оратора Кальва? А разве мало подобных дел отягощают его совесть? Все принесено в жертву славе, обогащению, политической борьбе – таланты, молодость, здоровье, любовь…

О любви пишут стихи нынешние модные поэты, которых он однажды метко назвал «неотериками». Как мелки их темы и ничтожны образы! Они ссылаются на манерного царедворца Каллимаха, говорившего, что он предпочитает нежное пение цикад громоподобному реву осла. Популярность этих развращенных болтунов растет потому, что в Риме нет поэта, противопоставившего могучую силу героической поэзии их слащавым элегиям. А разве он, Цицерон, не мог бы стать вторым Эннием или Софоклом?

Он медленно поднялся и прошелся мимо пустых книжных полок, припоминая хоть что-нибудь из писания «новейших», и неожиданно вспомнил Катулла:

Весь Рим знает, что веронец посвящает свои поэтические признания распутной Клодии Пульхр, сестре ненавистного врага Цицерона.

Нахмурившись, знаменитый оратор склонился к столику, на котором поблескивала высокая серебряная ваза. Причудливо отразилось его лицо с орлиным носом и сухими губами, косматые брови, лоб, изборожденный морщинами, и устало запавшие, темные глаза. Как он похудел, сник, да и виски его совсем побелели.

Перед ним внезапно промелькнули давно ушедшие дни, и Клодия… прелестная, белокурая, семнадцатилетняя Клодия, которая отвергла его сватовство с холодным пренебрежением высокородной патрицианки.

Каким оплеванным и униженным чувствовал он себя! Его энергичная, самолюбивая натура корчилась от бессильного бешенства. Боги, как он ненавидел Клодию, ее брата и все их надменное сословие! Стремлением доказать свою значимость возможно и побуждалось вначале его природное честолюбие? Он тогда казался себе неподкупным представителем протестующего народа.

И он женился на Теренции, принесшей ему богатое приданое. У нее были смоляные косы, сильные, как у мужчины, руки и неприятно жесткие усики. На ложе любви она оказалась грубоватой и властной. Но Теренция сделала его отцом прекрасных детей и мужем, уверенным в сохранности своей чести. Она имела на него поразительное влияние, против ее просьб он не находил возражений. Он гордился Теренцией и не любил ее.

Чтобы приободриться, Цицерон вспомнил самые светлые эпизоды жизни: когда он, молодой адвокат, в период сулланской тирании не побоялся заклеймить на Форуме гнусного временщика, любимца диктатора, грека Хрисогона, затем его неотразимые обвинения наместника Верреса, злодейски ограбившего Сицилию, наконец, речи против бунтовщика Каталины. Это был его гражданский триумф, вершина славы, победа его воли, ума, ораторского таланта. Сенаторы, всадники, народ – весь потрясенный Рим признательно рукоплескал ему.

Он раскрыл заговор, вынудил Катилину к бегству и бессмысленному восстанию обреченного. И когда сообщники преступника оказались в его власти, он, сдержав содрогания своей чувствительной души, сам спустился в Мамертинский подвал и проверил, хорошо ли палач затянул веревки на шеях казненных. Он и теперь не отказался бы от этого жестокого шага, необходимого для спасения государства. В те дни Цицерон окончательно стал опорой сената, одним из его главных вождей.

И вот – полное разочарование в результатах всей своей прошлой деятельности.

Неудивительно, если против своего столь боготворимого ранее любимца голосовала глупая и продажная чернь. Необразованный люд немногого и стоит: как иное дерево – если нет ни листвы, ни свежих побегов, то ценится только древесина, пригодная для поделок. Но то, что его не сумел поддержать сенат, его изумило и потрясло.

Сумерки опустились. В соседних комнатах рабы укладывали дорожные ящики. Вернулся секретарь и доложил, что деньги по доверенности получены. Цицерон кивнул, не поворачиваясь.

Преданный Эмпидокл вздыхал: столь неожиданный поворот в судьбе великого человека расстроил старика. Что же будет с Цицероном, с его благополучным, богатым домом, с его близкими и домочадцами?

Эмпидокл гордился доверием господина, он бережно хранил в памяти их редкие деловые беседы. Цицерон был покладист в обращении и выслушивал иногда почтительные советы слуги. В такой день Эмпидокл чувствовал себя вознесенным в Элизиум[166]. И вот – все рушится и неизвестно: вернется ли когда-нибудь в прежнее состояние?

Эмпидокл кашлянул и предложил подкрепиться фруктами и вином. Цицерон отказался, раздраженно топнув.

Где его воля и руководство невозмутимого разума? Где добродетели философии: мудрость, справедливость, умеренность и мужество? Он должен честно себе признаться: сейчас они превратились в пустые слова, которые шепчет бледными губами отчаявшийся, опозоренный неудачник.

Как он заблуждался всю жизнь, уверяя людей, что государственный ум и твердая законность преобладают в республике!

Тога и меч, сенат и комиции – вот элементы управления республикой, которые должны находиться в строгом соответствии и равновесии. И первые всегда должны возвышаться над вторыми: слово и закон – над властью полководцев, традиционность сената – над колеблющимся мнением народного собрания. Но что теперь стоят его речи перед Помпеем и Цезарем с их легионами, перед Крассом с его фантастическим богатством и Клодием с буйными шайками головорезов.

Беззаконие и смуты, реки крови, расторжение священных уз религии и семьи – вот что грядет вслед за его изгнанием. Страшная, непроглядная ночь опустилась на Рим.

Снова вошел старик и принес зажженный светильник. Цицерон невольно обрадовался, такой жуткой казалась тьма, заполнившая опустелый дом. Он приказал подать ему письменный прибор.

Может быть, написать несколько строк детям?

Сын еще не скоро оденет тогу взрослого. Милая дочь Туллия любезна ему своей спокойной и чистой преданностью, но она замужем и последнее время отдалилась от отца, занятая семейными заботами. Пожалуй, никому не нужны слезливые излияния повергнутого в позорную грязь, стареющего отца. Его ближайший друг Помпоний Аттик поторопился скрыться в свою загородную виллу.