изощренности искусства, архитектуры. Европейцы мылись тогда два раза в жизни: первый раз человека мыли, по образному выражению Ивана Солоневича из книги «Народная монархия», «когда он рождался из утробы матери», а второй раз при положении во гроб. Царевна Анна, дочь Ярослава Мудрого, выданная за французского короля, до конца своей жизни оставалась единственной персоной при дворе, которая умела читать и писать. Король ставил крестик в качестве подписи, а она подписывалась по латыни «Анна», могла читать по-гречески и по-церковнославянски.

Что является основой европейской цивилизации? Что отличает дискурс XIX века, если брать европейскую мысль, от дискурса сегодняшнего? Он велся на основании духовных критериев. Сегодня — это идея прав человека. Цивилизация, на мой взгляд, определяется не тем, что написано в конституции. Ведь демократические постулаты записаны в индийской конституции, во многих африканских странах, в некоторых арабских, они и в конституции Египта. Тем не менее мы же не скажем, что Индия и Франция — это страны, принадлежащие к одной цивилизации. Значит, цивилизация — это другое, это ответ человека на вопросы: что есть жизнь? Что есть человек? Конечна ли его жизнь? Что будет после смерти? И по-разному отвечая на эти вопросы, люди создали разную этику взаимоотношений между мужчиной и женщиной, человеком и собратьями, между человеком и властью. Отсюда разные системы права, потому что прежде чем сформировались юридические постулаты и были записаны в нормы, люди следовали канону, который позднее превратился в закон.

Канон поведения диктовался людям во всех цивилизациях изначально тем, как они воспринимали его из истинного или мыслимого откровения. Для того чтобы определить меру вины и меру наказания, сначала надо считать поступок плохим, нарушающим правила. А это трактуется совершенно по-разному в разных культурах. Слово отца на Ближнем Востоке в какой-нибудь глубинке гораздо выше, чем слово закона. Это для историков понятно. В Греции была написана докторская диссертация по «Антигоне» Софокла. Антигона отказывается выполнить требование закона, потому что он нарушает канон поведения, заповеданный богами, и погибает. Бердяев в своих рассуждениях о России часто подчеркивал, что «русская идея» — это вовсе не идея цветущей культуры и могущественного царства, это эсхатологическая идея Царства Божьего в его причудливой интерпретации людьми, которые совершают массу грехов, но переживают из-за того, что они грешны. Пока человек переживает из-за этого, значит, ничего не потеряно: сам принцип разделения добра и зла сохраняется.

Как отмечают крупнейшие интеллектуалы, сегодня на Западе стирается грань между грехом и добродетелью. Ценностный нигилизм приводит к тому, что перестает считаться грехом то, что еще 50 лет назад считалось таковым, происходит воспевание неограниченной свободы. И человек, его личные физиологические потребности признаются мерилом правильности, чего никогда не было раньше. Физическая жизнь человека становится высшей ценностью. Происходит перекодирование христианского понятия о бесценности и неповторимости человеческой жизни, которая стоит дороже любой материальной, рукотворной вещи. Так, если в пожаре погибает самый последний человек и «Сикстинская мадонна» Рафаэля, то христианину надо спасать этого последнего человека. А судить этого человека за то, что он плохой, будут потом, поскольку в момент пожара он был просто человеком перед лицом Бога. Этого ничего сейчас нет. При этом догматизм, нетерпимость к инакомыслию, к иной системе философских ценностей, которые потом рождают иную интерпретацию событий, перекочевали в западные научные круги, так что диву даешься: как будто ты это уже когда-то видел.

История взаимоотношений России и Европы — это история постоянного накопления в русском сознании раздражения своей особенностью. Разделил нас вольтерьянский хохот. На пороге XX столетия, когда персонажи Золя уже вытесняли героев Шиллера и Э. Ростана, православная Россия действительно уже имела немного общего с той западной цивилизацией, что опиралась на рационалистическую философию Декарта, идеи Великой французской революции и протестантскую этику в отношении к труду и богатству. Если вы почитаете «Сирано де Бержерака» Эдмона Ростана, то обнаружите в пьесе и глубокие христианские корни, и указание на вдохновляющую жертву Спасителя. Это русскому человеку всегда было понятно: героизм, стремление отдать жизнь за честь, долг, любовь, самопожертвование, готовность взойти на эшафот. Но человек грешен и слаб, и Европа отступала от христианства по-своему, а русские — по-своему. И те и другие оказались в XX веке в тупике, потому что символом «апостасии» (отступления от Бога) Запада является гётевский Фауст — воплощение скепсиса горделивого западного ума, не терпящего над собой никакого судии, Иван Карамазов — дерзкий вызов Богу русской гордыни, отвергающей идею милостивого и милосердного Бога из-за попущения зла на земле («Не Бога я не принимаю, Алеша, я только билет ему почтительнейше возвращаю»). Но и то и другое оказывается к концу XX века в глубокой философской яме. Горделивый западный ум и дерзкий вызов Богу русской гордыни — мы по-разному Бога воплощали в нашей жизни и по-разному отступили. Но плачевный итог был и там, и там.

Российские большевики считали себя истинными наследниками французской революции с робеспье-ровским террором: именно французские якобинцы — родоначальники и понятия, и практики, и термина «революционный террор». Вслед за ними и большевики использовали термин «революционный террор», т. е. устрашение: не надо искать вину у враждебного класса, следует просто подсчитать, сколько надо уничтожить, чтобы он не мешал, не был препятствием для реализации доктрины ради счастья всего человечества. Там были общества друзей человечества и т. д. Это было практически полностью повторено в теории революционной законности Петра Стучки весной 1917 года. Как некоторые в наше время шутили, Сталин и Вышинский — буржуазные ренегаты, они отступили от теории революционной законности, ввели такие архаичные понятия, как «мера вины» и «мера наказания», правда с принципом Торквемады: не обвинение должно доказывать вину обвиняемого, а, наоборот, подсудимый обязан был оправдываться, т. е. презумпции невиновности не было.

Европейцы ужаснулись тому, что происходило в России в 1920-х годах. Они упорно продолжали усматривать истоки большевизма даже не у Петра Великого, не у Робеспьера с гильотиной, даже не у таких бунтарей с социалистическими, тоталитарными замашками, как Иоанн Лейденский и Томас Мюнцер, а у Чингисхана. «Конница Буденного — это та же дикая орда Чингисхана» — таково отношение Запада в 20-х годах. То есть всё, что было неприемлемым для западного либерала, уже обладающего защищенностью в своей жизни в виде законов, все равно записывалось не как заимствованное с Запада, но реализованное с русским максимализмом на русской почве, а как имманентно присущее именно России и русским.

В XXI веке дилемма «Россия и Европа» органично вошла в новую великую схизму эпохи модерна и постмодерна. И опять-таки мы являемся свидетелями того, как соперничают идеи, вышедшие из