холодные, отапливаемые только в назначенный день прихода кандальной партии. Изредка разнообразит впечатления и самая эта кандальная партия, но уж лучше, если бы она и не разнообразила. Медленным шагом, побрякивая цепями, тянется она во всю длину селения и мучительно тоскливым голосом поет свою так называемую «милосердну», и выбегает на песню эту народ из домов, и тянутся руки туземцев с подаянием грошика, семитки, куска пирога, черного хлеба. Партию утонят в острог и запрут там. Через час пойдет по селению один из кандальных — артельный староста — за новым, одиночным сбором. На третий — на четвертый день обгоняете вы новую партию, впереди которой на отдельной подводе в одну лошадку мелькнет мимо вас этапный офицер; он только обгонял партию, но не отошел от нее, верно служа свою трудную, беспокойную и опасную службу.

— А не бегут они из партии, не вводят в ответ офицера? — спрашивал я у ямщиков, и от всех получал один ответ:

— Да ведь они на сделке с ним. Хорош-де будешь и все станешь отдавать нам по положению, тебе же поможем. Было раз так, что трое бежали, а офицер-от хороший был, любили его. «Позволь, — сказывали, — ваше благородие: мы их сами поймаем!» Отпустил — согласился. Два дня проходили, на третий и сами пришли, и беглых привели. Они ведь, каторжные-то, смирны, когда в кандалах идут.

— Да ведь бегут же они, бегают часто?

— А уж это с местов бегут, где их посадят; из заводов бегут, а из кандальной партии это редко бывает. Вот начнет весна обогревать землю — жди гостей.

— И они для вас не опасны, вы не боитесь их?

— Смирной народ; его только не трогай, а он тебя не тронет; ты его только на родину-то пропусти: ее-то ему подай, о ней-то у него и забота. Мы вот летом-то на страду ходим, так на оконце (на полочке на такой) и хлебца выставляем, и молочка, и пирожка. Вернемся домой: все съедено; значит, варнаки были. А и в избу зайдем: все на месте, ничего не переворошено. Большими же они артелями бегают, человек по тридцати и больше.

— И вы их не ловите?

— А вот станут холода завертывать, он сам на завод придет, бери его руками. Одежонка у него, значит, поизмызгалась; холода-то сибирские — дело не слишком привышное, ну да и нагулялся. Возьмут его — постегают; а к весне — он опять уйдет, по осени — он опять придет. Много есть и таких, очень много. Да вон мужичонко сторонкой идет — видишь?

Ямщик показал на окраину дороги. Я увидел мужика с котомкой за плечами, в рваном полушубке. Он шел смело и не смотрел на нас, как будто даже ему проезжий — дело привычное. Шел он медленным, спокойным шагом.

— Какую ты мне поруку дашь, — спрашивал меня ямщик, — какую поруку дашь, что не варнак это? Спроси у него пачпорт — не отыщешь. А бредет вот он себе — и Христос с ним!

— А где он полушубок-то себе взял?

— Да стащил, поди, где. Не без того!

— Так вот, видишь же, не все они такие хорошие, как ты рассказывал мне.

— Ну да всякие же, всякие живут. Так ведь и опять тебе тоже молвить надо: на то человеку и глаза в лоб ввинчены, чтобы всякой за своим добром глядел, не отдавал бы добра своего лихому человеку. По пословице: плохо лежит — вору корысть. Эти варнаки еще что! Противу этих оборона есть; варнак тебя боится, потому ты его по начальству можешь представить. А ты меня научи, как вот нам с амурцами дела делать?

— Кого же ты амурцами называешь?

— Да вот года три стали новых гостей к нам гонять. Видишь, народ туда для сельбы понадобился, и стали вот из Расеи солдат отправлять... Партии большие, народ отпетой... А по мне какой уж в этом народе прок?

— Что же они такое делают?

— Да все, что неладно-то, чего бы не надо-то, то они и делают. Начать с того, что баб наших очень обижают, пристают. Ты вот от него отвернуться не успел, а уж он к твоей бабе лезет... Опять же скверно и то, что воруют. Ты отвернулся — а он у тебя и стащил что-нибудь...

И у ямщика моего даже улыбка скользнула по лицу.

— Что же такое они сделали?

— Ловко сделали, ей-богу, ловко: слышать даже приятно, пущай что неладное да скверное такое дело сделали.

— В чем же дело-то?

— Да и дело-то такое, что никак ты не надумаешься — никак ты не смекнешь: вот как чисто сделали!

— Рассказывай же, сделай милость!

— Стояли они, амурцы эти, в одной тут избе в нашей деревне, а у бабушки три внука с меня ростом: большие ребята. А вот ведь ухитрились, сделали же, сорванцы!..

С великим трудом наладил я ямщика своего на рассказ: так он был увлечен и очарован поступком амурца. И между тем все дело состояло в следующем.

Один из амурцев, успевший уже обрезать полы казенного полушубка до половины и заложить овчинки с подолу, признанные им за лишние, в ближайшем кабаке нашел свою овчинную куртку невыгодной в путешествии. Стоя в избе, на которую указал ямщик, амурец этот заметил на полатях новую хозяйскую овчинную шубу. Утащить ее смело и решительно он не мог: из избы не выходили хозяева во все время и зорко следили за гостями. Амурец пустился на хитрость: он лег на полати отдохнуть с позволения хозяев, успел в это время отрезать у шубы оба рукава и надеть их на ноги. Когда партия вышла из деревни, вышел вслед за другими и этот солдатик. Мужички из деревни, по обыкновению, провожали партию за околицу; провожали ее и хозяева солдатика. Этот не прошел и версты, как вернулся назад и побежал прямо в тот самый дом, где стоял на дневке. Там оставалась одна старуха и младший сын. Амурец вбегает впопыхах:

— А я у вас, бабушка, шубу забыл.

— Какую шубу? Не видала на тебе такой.

— Овчинную, бабушка, шубу забыл, новую.

— Да новая-то шуба ведь наша. Вечорась шведы дошивали.

— У тебя, бабушка, не бывает такой: моя шуба солдатская, без рукавов.

— Без рукавов у нас не живет шубы! — ворчит бабушка. — Коли найдешь без рукавов шубу —