столом вспоминал об этих эпизодах, говоря: кадет был в возрасте Юрика. Заканчивая, с глубоким вздохом говорил: «Вот хан хорошо знает этот период. В каких переплетах мы с вами, хан, побывали!»

Какими орденами был награжден, русскими и иностранными? Рисовал ли? Пел ли? Какой был голос?

Он был награжден орденом Святого Георгия 1-й степени, нося его на шее; 3-й степени носил на груди, орденом Почетного легиона и, наконец, самым высоким орденом Англии S. Michel Бани с повязкой через плечо.

Он любил чертить карикатуры во время слушания доклада. Он не пел, а заставлял петь меня. Говорил Верховный всегда отрывисто, слова его были кратки, и очень ясно отчеканивал каждое слово.

Говорил ли когда-либо о своих предках, когда и откуда пришли в Сибирь?

Не слыхал.

Кто из русских исторических героев больше всего ему импонировал?

Не слыхал.

Известно что-либо о его деде? В каких войсках участвовал его отец?

Не могу сказать.

Кто из русских художников, писателей и поэтов ему нравился?

Он не думал о них, так как не позволяло время.

Когда женился и где?

Не знаю.

Были ли дети, кроме Юрика и Наталии Лавровны?

Не знаю. Кажется, нет.

Какая нога была сломана и что сталось с палкой? Опишите палку.

Верховный не был ранен в ногу, и она у него не была сломана. Он был ранен в левую руку во время войны в 1915 году. Это я знаю хорошо, потому что он не мог удержать и остановить бешено мчавшегося жеребца во время боя 26 ноября 1918 года в Черниговских лесах, во время бегства из Быхова на Дон. Он просил меня, мчавшегося рядом с ним, удержать коня. Палка была преподнесена Верховному полковником Симановским в Ольгинской станице. Полковник Симановский был одним из храбрейших офицеров его дивизии. Эта неизменная его палка исчезла в день его смерти среди обломков и мусора. На изгибе палки была выгравирована надпись, сделанная ножом: «Орлиное Гнездо. 1915 г.». Эта палка была на вид грубая. Мне кажется, она была сделана наспех самим полковником Симановским.

Имел ли какое бы то ни было недвижимое имущество? Дом, дачу, землю?

Когда он принял своего брата казака[112] в Ставке, я слышал о том, что Верховного интересовали дом и хозяйство в Сибири. Но не знаю, кому именно это хозяйство принадлежало.

Помните ли вы содержание воззвания, которое было отпечатано в Быхове?

В Быхове никакого воззвания Верховный не выпускал и не было отпечатано, а было отпечатано в Могилеве 27–28 августа 1917 года в штабной типографии. Содержание воззвания известно всем корниловцам.

Была ли выпущена в Быхове или в Ростове афиша с его портретом до похода с призывом записываться в Добровольную армию?

В Ростове было выпущено воззвание с обращением ко всем русским людям, офицерам и молодежи, где просилось явиться в ряды Добровольной армии. Но портрет Верховного в этих воззваниях не помещался.

Генерал Лукомский не был лоялен. Он очень хитрый, самолюбивый, оставил Верховного в Ростове, не желая быть его начальником штаба трехтысячной Донской армии, и под предлогом командировки ушел из армии. Пошатавшись и прячась от большевиков и не доведя «поручение» до конца (никакого поручения он не имел), просто бежал от Добровольной армии и возвратился после смерти Верховного к Деникину, желая занять «подобающий ему» пост. Он не был героем, а был очень пришибленный временем человек. Все эти качества его я знал в Быхове, потому что он очень и очень нервничал, трусил и нервировал Верховного и других. Он так надоел Верховному, что в одну из моих поездок Верховный мне сказал: «Генерал Лукомский очень нервничает и не находит себе места, а это передается и другим. Вы знаете, какие дни мы переживаем здесь. Дорогой хан, пожалуйста, вы его успокойте и скажите ему и уверьте его в том, что текинцы ни в коем случае нас не оставят. Утешьте его, он верит вам…»

Прибыв к Деникину, он начал вести пропаганду против Деникина. Не доведя возложенную на него генералом Деникиным задачу, перешел в лагерь монархистов, начав игру с Врангелем. Вчера он был корниловцем, а теперь монархист. В Быхове почти ежедневно я вручал его письма в штаб разным лицам и, получив ответ, вручал Лукомскому, который однажды при Верховном, Деникине, Романовском и Эрдели сказал: «Вы, дорогой хан, единственный светоч в эти черные дни узников. Глядя на вас, мы вооружаемся верой на будущее». Генерал Романовский, взяв меня за голову, сказал: «Правда, хан, иншалла, все будет хорошо?» А Верховный заметил: «А я жду мою лошадь, на которую хан собирается посадить меня!» – «Дай Бог, дай Бог!» – сказал генерал Лукомский и отошел от нас.

Верховный никогда не думал застрелиться при неудаче штурма Екатеринодара, а хотел отдать свою жизнь впереди своих сыновей добровольцев, а обозные генералы не хотели умирать. Они слишком дорого ценили свою жизнь. Верховный хорошо знал удельный вес этих генералов и поэтому никогда не мог принять их советов, а действовал прямо и откровенно, как генерал Корнилов, и никогда никакого влияния генералы не имели на Верховного, человека стальной воли. Если бы не помешала его смерть, то Верховный, безусловно, взял бы Екатеринодар, я был вполне в этом уверен, и моя вера была с Верховным и всей армией. Если Верховный оставил преемником Деникина, то это вполне понятно, так как не было больше человека по старшинству. Это не было его ошибкой. Генерал Марков был молод.

Верховный не был трусом, и трусов он презирал. К генералу Деникину он относился терпимо.

Когда я впервые появился в Новочеркасске после бегства из Быхова, то Верховный, приняв меня радостно, по-отцовски, сейчас же обратился к Владимиру Васильевичу Галицину: «Владимир Васильевич, пожалуйста, попросите у генерала Деникина ту газету, где помещена статья о хане! Пусть хан прочтет ее!» Галицин, вручая газету, просил меня после ознакомления возвратить ее генералу Деникину. Это лишний раз доказывает, что еще в России генерал Деникин собирал газетные вырезки и материалы для своих мемуаров, которые он выпустил в Париже.

Верховный не ошибся, оставив генерала Маркова с ранеными по ту сторону реки. Он ценил раненых и берег их. На мой вопрос, почему генерал Марков остался с ранеными, он ответил: «Я оставил генерала Маркова, чтобы раненые были спокойны и не волновались». А об умерших он выразился так: «Они дороги мне, как при жизни. Везите их, будем хоронить их с честью».

Таким образом, он пожертвовал городом Екатеринодаром и своей жизнью, но раненых, умерших и живых добровольцев он не оставил на поругание