грохотом, вспыхивающими клубами дыма, движением людей. Простым глазом видно в кустах по берегу речки какое-то движение, на мосту скопление какой-то кучки, темная полоса окопов ясно выделяется на белом покрове снега.

Влево от нас внизу на открытом месте два орудия. Ясно видны движущиеся около орудий люди. Заглушая общий гул, резко раздается удар то одного, то другого. И снова быстрые движения людей, и один за другим два резких оглушительных выстрела. Подальше видна на пригорке группа, кто-то стоит впереди, за пригорком конные. Нам сказали, что там генерал Корнилов. Двуколка, запряженная маленькой лошадкой, тихо спускалась по дороге и завернула возле телеграфного столба. То тут, то там подымается от земли черный столб пыли, лопаются белым облаком в воздухе снаряды.

«Двинулись». Офицерский полк. Вон генерал Марков, белая папаха, «молодцы». Раненый возле меня глядел в полевой бинокль. Я старался разглядеть. Из-за возвышенности быстро выдвигалась на широком пространстве темными точками линия наших цепей. Белые дымки учащенно замелькали в той стороне, и усиленно застучал резкий звук пулемета. «Дрогнули, бегут», – все так же глядя в бинокль, сказал раненый. Он передал его мне. Я увидел, как из окопов выскакивали и бежали по белому снегу, в кустах за речкою замелькали такие же бегущие, а на мосту видно было, как вся скопившаяся кучка вдруг рассеялась, и вслед за тем на мост с другой стороны вбежали наши офицеры.

Лежанка взята. Это была атака Офицерского полка, когда генерал Марков бросился впереди своего полка на мост прямо лобовым ударом под огнем пулеметов из неприятельских окопов, окаймлявших Лежанку. Когда мы вернулись к обозу, там царило то возбужденное, приподнятое настроение, которое всегда сопровождает успех на поле сражения. Всюду радостные голоса, оживление. Люди суетились, собирали котелки, пожитки, усаживались в повозки, запрягались лошади, и одна за одной стали двигаться повозки, выезжая из обоза.

Тронулись и мы в нашей телеге сначала в гору по большому тракту на вершину холма; обогнув его, стали спускаться по пологому скату. Когда мы проезжали возле дороги, мы увидели опрокинутую двуколку с разбитым колесом и труп убитой маленькой лошади. Сестра в белой косынке и несколько человек стояли возле, и тут же лежало на земле тело старого полковника с седенькой бородкой, в офицерском пальто, того самого полковника, который встретился нам по дороге в двуколке. Снаряды большевиков рвались большей частью высоко в воздухе, этот же снаряд разорвался над самой повозкой, и старый полковник был убит, убита его маленькая лошадь.

Наши офицеры – капитаны, ротмистры, полковники – несли тяжелую службу рядовых. По ночам стояли в заставах и, сделав переход в 30–40 верст, тут же принимались смазывать и прочищать винтовки, чинить свою обувь, исправлять пулеметы. А тот, кто уже не мог идти в строй, как этот старый полковник, в обозе исполняли должности возчиков, санитаров, прислуги.

Мы въехали уже под вечер в селение по деревянному большому мосту через речку. По ту сторону моста лежал распластанный навзничь огромный детина. Голова его казалась ненормально большой на грузном теле. Рана на лбу. Все обезображенное лицо представляло массу, не похожую на человеческое лицо. Это было огромное туловище с раскинутыми руками и ногами, но со странной, нечеловеческой головой. Тут же в том и в другом положении были видны трупы убитых: кто в кожаной куртке, кто в солдатской шинели, с босыми ногами, обернутыми тряпками. В селении еще раздавались отдельные выстрелы то там, то здесь, когда мы подъезжали к ближайшим хатам.

Какой-то человек низенького роста, испуганный, стал отворять перед нами ворота и звал остановиться у него. Он что-то бормотал несвязное, в чем-то уверял нас. Вслед за ним вышла какая-то женщина в платке и тоже запинающимся языком говорила какие-то непонятные слова. Мы заехали в ворота и вошли в дом. Комната была просторная, опрятно убранная, с занавесками на окнах. Три низкие железные постели стояли вдоль стен, два сундучка. На подоконнике лежал наган и были разбросаны патроны. Здесь у нашего хозяина жили артиллеристы-офицеры. Незадолго до нашего прихода они были захвачены и отведены на суд. Перепуганный хозяин суетился около нас, уверяя, что он тут ни при чем. Нам подали самовар, принесли молока, хлеба. Зажгли лампу. Я стал разглядывать наше помещение. На белой стене углем были начертаны рисунки.

Силуэты трех молодых людей и рядом с ними три револьвера. Видимо, это были изображения тех офицеров, которые жили в этой комнате перед нашим приходом. Потом еще несколько женских головок, бойко нарисованных углем. На столе около окна лежало несколько томиков книжек без переплета; среди них Пушкин, так и оставшийся раскрытым на одной из страниц; лежали в беспорядке бумаги и пачка писем. Одно из них, развернутое на столе, привлекло мое внимание. Я невольно взглянул на него. Написано четким женским почерком: «Дорогой мой и ненаглядный…»

И странно было. Мы ворвались в чужую жизнь, держим в руках вещи, которые нам не принадлежат, собираемся спать на постелях, которые только прошлою ночью были заняты какими-то нам неизвестными офицерами. Кто-то из них, видимо, умел хорошо рисовать, кто-то читал пушкинские стихи, у кого-то из них была возлюбленная, которая писала ему, называя «мой ненаглядный». И вся эта жизнь вдруг прервана нашим приходом. Старый полковник убит, здоровенный парень в луже грязи в обезображенном виде, в котором нельзя уже узнать человека, и эти три офицера, жившие здесь, в глухом ставропольском селении, каждый своими повседневными заботами, схвачены и уведены на суд.

Хозяин нашей квартиры суетливо доказывал нам, что офицеры старались удержать людей от боя, что их насильно угрозами заставили, а главное – он выгораживал самого себя, уверяя, что к нему-то на квартиру их поставили по принуждению. Подумать было тяжело: молодые офицеры – артиллеристы 39-й пехотной дивизии, быть может, участвовавшие во взятии Эрзерума, теперь руководили солдатами в бою против нас. Что могло их побудить примкнуть к большевикам?

По временам слышны были одиночные, сухие ружейные выстрелы. И. А. Родионов вернулся из штаба с известием, что двое оправданы, а третий, кажется, осужден. Он прибавил, что осужденных тут же расстреливали в садах. «И представьте себе, кто принимал участие в расстреле, – сказал он, – баронесса Боде».

Я хорошо помню ее. Молоденькая, красивая девушка с круглым лицом, с круглыми голубыми глазами в своем военном мундире прапорщика казалась нарядным и стройным мальчиком. Дочь русского генерала, воспитанная в военной среде, она не подделывалась под офицера, а усвоила себе все военные приемы естественно, как если бы она была мужчиной. В круглой меховой шапке, надетой немного набекрень, в высоких лакированных