class="p1">Оставив человека хрипеть в сонном параличе, он кинулся прочь: в коридор, на кухню, на подоконник. И лишь здесь, у окна, открытого настежь в чернильные сумерки, Кутный осознал, что он услышал, поглощенный воспоминаниями Сержанта.

Кричал Шарик.

Никогда Кутный не мог понять, почему кричат только люди, а собаки, к примеру, лают или воют. Если вопишь от боли, какая разница, как это назовут?

На веранде, где прежние хозяева летом жарили шашлыки и готовили кулеш в большом казане, сидел Бешеный. С веранды вниз вели три ступеньки, выщербленные по краям; на верхней Бешеный и устроился. В левой руке он держал вскрытую банку курицы в собственном соку. В правой, ожидая удачного момента, чутко подрагивала палка.

Палку Кутный узнал: древко от швабры. Поперечину Бешеный отломал.

— На, — сказал Бешеный, улыбаясь. — Ну бери же!

В пяти шагах от него припал к земле Шарик.

— Эй, кабыздох! На!

По морде Шарика текла кровь. Лоб был рассечен ударом палки. Хвост пса ходил ходуном, заверяя Бешеного в самых миролюбивых намерениях.

— Бери же, дурак! Вкусно!

— Что здесь творится? — гаркнул Кутный.

— Плохая собака, — скуля, объяснил Шарик.

— Кто?!

— Я.

— Это еще почему?

— Он кормит. Угощает. Он хороший.

Шарик мотнул разбитой головой, указывая на Бешеного:

— Я беру, он бьет. Не успеваю взять.

— Бьет?!

— Плохо беру, наверное. Неправильно. Плохая собака.

Шерсть на Кутном встала дыбом, заискрила. Неведомое ранее чувство захлестнуло его. Обожгло кипятком, грязной пеной подкатило к горлу. Кутный едва не вывалился из окна, забыв, где он, кто он.

— Уходи! — завопил Кутный во всю глотку. — Убирайся!

— Почему? — не понял Шарик.

— Вон со двора, дурак!

— Курица…

— Вон!!!

Шарика вымело за ворота. Пес вихрем понесся по улице — должно быть, в свое верное, безотказное убежище под крыльцом бани. Даже Бешеный, чьи уши были неспособны услышать вопль Кутного, привстал, выронил банку с курицей себе под ноги. Он шарил глазами по двору, не в силах понять, откуда взялось беспокойство, быстро перекипевшее в тревогу, а там и в страх.

Наступил в соус, поскользнулся, чуть не упал.

Выругался.

— Ладно, — сказал Кутный.

Он и сам не знал, к чему относится это неприятное, неуместное «ладно», явившееся из каких-то опасных потёмок. Не знал, но испугался сказанного.

* * *

Читос, вспомнил Бешеный.

Он меня укусил. Нет, хотел укусить. Всегда хотел. Не меня, так кого-то другого. Вцепиться, рвать, дробить кости. Бультерьера звали Читос: мощная белая тварь с подпалинами, с крысиной мордой. Если я был во дворе, он все время смотрел на меня, когда выходил гулять. Мне было девять лет. Он смотрел, а хозяин смеялся. Пермяк. Точно, фамилия хозяина была Пермяк.

Имени я не знал.

Злобная торпеда Читос. Наглый здоровила Пермяк. Они стоили друг друга. Помню, однажды летом Читос воплотил свою вечную мечту: сорвался с поводка. Я обмочился от страха. Думал, он кинется на меня. Ни на секунду не сомневался: на меня, конечно же. А он кинулся на борзых тети Таи. Такие высоченные собаки, спина дугой.

Пермяк смеялся. Отзывать не стал.

Я ждал кровопролития. Читос врезался в пару меланхоличных борзых, утробно рыча. В последний момент борзые с неподражаемой грацией провернулись каким-то хитрым образом, как матадор при нападении быка — где я видел корриду? Ну да, в мультике… — и Читос провалился в пустоту.

Борзые синхронно наклонились. Две узкие щучьи пасти ухватили Читоса за уши. Бультерьер рванулся изо всех сил и завизжал от боли. Уши грозили в любой момент оторваться. Он визжал, боясь дергаться лишний раз, а борзые вели его к бордюру из дырчатого кирпича, вкопанному по краю мощеной дорожки.

Не торопясь, они подвели Читоса, куда хотели — и стали бить его мордой. О бордюр. Держали за уши и били. Держали и били. Они били его до тех пор, пока бультерьер не распластался на дорожке. Пермяк смотрел, молчал. Кусал губы.

Не вмешивался. Не останавливал.

— Они так лису берут, — объяснила тетя Тая. — Живьем. Догоняют и берут за уши. С двух сторон. Потом глушат.

— О бордюр? — прохрипел Пермяк.

— О камень. Всегда найдется подходящий камень.

И тетя Тая велела:

— Кучум, Султан, ко мне! Хватит, я сказала!

Борзые вернулись к хозяйке. Читос пополз к Пермяку.

Почему я сейчас вспомнил это?

Ненавижу собак. Людей, впрочем, тоже.

* * *

Гараж Кутный не любил.

Здесь не пахло едой. Даже раньше, когда покойная старая хозяйка держала в гараже банки с соленьями, запах маринованных помидоров и огурцов, баклажанов с перцем и соленых опят едва пробивался из-под плотно закатанных крышек. Молодая хозяйка еду сюда приносила редко, только когда они семьей собирались выехать за город. Чаще не приносила ничего, рассчитывая купить провизию по дороге.

Запах бензина, масла и железа? Кутный морщился от одного воспоминания. Но сейчас он пришел именно в гараж.

Здесь стоял транспорт. Прежний хозяин называл транспорт иначе, но Кутный быстро подхватывал чужие словечки. Пусть будет транспорт. Повинуясь древнему инстинкту, который вдруг решил напомнить о себе, Кутный залез, не открывая дверей и окон, на водительское сидение транспорта, вцепился когтями в обивку, как если бы опасался, что его начнут силой тащить наружу, и закрыл глаза.

Гости, думал он. Хозяева.

Людской мир испокон веков делился для него на гостей и хозяев. Никого другого в этом маленьком, сжатом до размеров дома мире не было. Еще были соседи, но Кутный не выделял их в особую статью. Для своих домов соседи были хозяевами, для его дома — гостями.

Хозяева. Гости.

Бешеный, Сержант, Очкарик, Сиделец — все они выпадали из представлений Кутного о людях. Сперва он принял их как хозяев, но сейчас склонялся к тому, что ошибся. Хозяева — это что-то другое. Гости? Разве что Сиделец с его нутряным знанием правильного поведения.

Кто же?

Кутный уже понимал — кто. Понимал, не успев подобрать для этих подходящего слова; понимал и боялся признаться самому себе. Понимание меняло его, а перемены страшили. Кутный с радостью остался бы прежним, но ему не оставили выбора.

Когти крепче вцепились в обивку. Конь вздрогнул под Кутным.

Конь? Почему конь?!

Когти впились в гриву, в шкуру на холке. Мохнатым комом Кутный угнездился на спине коня — транспорт? ну да, транспорт! — и завизжал на пределе слышимости. Конь зарычал, заревел, выпустил клуб черного, вонючего дыхания. Ринулся вперед, оставаясь на месте.

Быстрее!