У мамы дома висят семь репродукций Лаури. Ей нравятся его городские пейзажи — сценки повседневной жизни промышленных районов северо-западной части Англии за стеной дождя. Мать самого Лаури была больна и удручена жизнью, днем ему приходилось за ней ухаживать, а ночью, когда та спала, он мог рисовать. Мы никогда не обсуждали эти стороны жизни художника.

Александра просит моего отца накрыть на стол к ужину, а сама тем временем собирается показать мне гостевую спальню.

— Праздничные тарелки не ставь, — подсказывает она, но отец и сам знает.

Если бы моя мама и мать Лаури были тарелками — не праздничными, но и отнюдь не повседневными, — на донце у каждой было бы выбито место производства: «Сделано в Республике Страдания».

Тарелки стояли бы на полке как фамильные ценности, предназначенные в наследство непутевым детям.

Сестренка Эвангелина. Что достанется ей в наследство?

Судоходная компания.

— София, — окликает отец. — Я положил твои заколки с цветами на столик в спальне. Александра покажет.

Гостевая спальня — чулан без окон. Духота. Спальное место — жесткая парусиновая раскладушка. Помещение сродни моей подсобке в «Кофе-хаусе». Александра с показной осторожностью затворяет дверь, пришептывая «тшшш» — мол, только бы Эвангелина не проснулась; наконец, преодолев последний скрип, она уходит на цыпочках по коридору в своих тапках с ягнятами. Я прилегла. Через двенадцать секунд поправила подушку — и тут койка грохнулась на пол, обрушив приставной столик с аккуратно разложенными алыми цветами-заколками. Проснувшись, заплакала Эвангелина. Лежа на полу со столиком поперек груди, я стала делать «велосипед», разминая ноги после перелета. Распахнулась дверь, и вошел отец.

— Нет, папа, — сказала я. — Так нельзя, без стука не входи.

— Ты не ушиблась, София?

Лежа на обломках мебели, я молча продолжила крутить «велосипед».

На столе ждали три непраздничные тарелки и кувшин воды. Отец начал с молитвы: «Да едят бедные и насыщаются», которую закончил на греческом. Потом молча сел, и Александра положила ему пасты. Она сказала, что это итальянское блюдо, приготовленное по местному рецепту, с анчоусами и изюмом. Готовила сама, поскольку любит сочетание соленого и сладкого. После молитвы отец не проронил ни слова, так что поддерживать разговор за него пришлось Александре. Она спросила, где я остановилась в Испании, ходила ли на корриду, нравится ли мне испанская кухня, как там с погодой; но никто не упомянул беспорядки в Афинах и не справился о здоровье моей мамы. Своим незримым присутствием Роза заслоняет все остальное, как попавшая в дом слониха; даже Дональду Даку ее не прогнать. Возможно, ему удастся на ней прокатиться, запустить ей в голову камнем из рогатки, но оранжевыми перепончатыми лапами ему не вытолкать такую громадину.

Неожиданно заговорил отец:

— Я обнажил свой срам перед Господом, Он же предстал предо мною во всей благости Своей.

Папа смотрел в тарелку, но слова эти явно обращал ко мне.

Положение усугубилось. Оказывается, Александра — младший экономист. Это неплохо, ведь, приехав в Афины, я надеялась взыскать с отца должок за все годы, что он не показывался. Хотя, наверное, он считает, что реабилитировался, даря всю свою позднюю отцовскую любовь моей сестренке Эвангелине.

Думаю, он понимает, что кредитор из меня растерянный и убогий. Для оформления сделки надо бы собраться с мыслями, стиснуть зубы, одеться по-деловому и завести его в душную комнату, где приготовлена слепящая лампа и ожидает переводчик, но тело мое все еще гудит от жарких поцелуев и ночных ласк в жаркой пустыне. Уберись я из его жизни навек, ему было бы только легче, но по какой-то причине он хочет, чтобы я приняла Александру. Самый верный его залог. Отец ею гордится; оно и понятно. Внимательная мать, заботливая жена. Потому-то он ласков и спокоен.

Но задолжал отец давно и по-крупному. Из-за его первого нарушения долговых обязательств мама взяла ипотеку на мою жизнь.

И вот я на родине Медузы, пометившей мое тело шрамами от яда и гнева. Сижу на огромном мягком синем диване рядом с Александрой, поправляющей блестящие брекеты. Окна закупорены, работает кондиционер. На груди у нее спит дочурка, домработница подметает полы, а сама она знай посасывает желтую засахаренную мармеладку.

Неужели меня радует ощущение своей кредиторской власти? Интересно, кредиторы счастливее должников?

Впрочем, я уже не уверена, какие теперь правила и чего хочу добиться. Все это неизвестные переменные.

Что такое деньги?

Деньги — это средство расчетов и обмена. Нефрит, быки, рис, яйца, бусины, гвозди, свиньи, янтарь — все это использовалось для оплаты или записи ссуд и долгов. Да и дети тоже. Меня променяли на Александру и Эвангелину, но я должна сделать вид, будто не заметила.

Делать вид, будто я не замечаю или забыла, получается у меня особенно хорошо. Если бы мне вдруг пришло в голову выковырять себе глаза, отец бы обрадовался, но память — как штрихкод. Я же — человеческий сканер.

К губам Александры прилипли кристаллики сахара.

— София, ты ведь против мер жесткой экономии. Сама я консерватор, поэтому предпочитаю исцеление через реформы. Если мы хотим остаться в еврозоне, от лечения отказываться нельзя. Твой папа перевел все деньги в британский банк. Для верности.

Похоже, мне собираются прочесть лекцию, поэтому я прерываю Александру, чтобы справиться о ее профессиональной подготовке. Спрашиваю в лоб, какое у нее образование.

Оказывается, школу она заканчивала в Риме, а университет в Афинах. До встречи с отцом работала в каком-то солидном учреждении референтом бывшего главного экономиста, потом во Всемирном банке, референтом директора по экономической политике и, наконец, у вице-президента какой-то менее именитой, но тоже крупной организации.

Александра угощает меня мармеладом из стеклянной вазочки.

— Если мы не выполним обязательства и просрочим выплаты долга, кредиторы с нас три шкуры сдерут.

Она рассуждает об экономическом кризисе как о серьезной болезни — заразной и пагубной. Долговая эпидемия охватила всю Европу, и, чтобы предотвратить дальнейшее заражение, необходима вакцина. Раньше в ее обязанности входило следить за поведением и распространением этой заразы.

Слушать ее — сущее мучение, хоть я и держу во рту мармеладку.

На улице светит солнце.

В солнечном свете есть нечто сексуальное.

Оказывается, перед рождением Эвангелины Александра устроилась в некий брюссельский банк. Рабочая неделя заканчивалась в пятницу, так что она имела возможность прилетать к моему «папуле».

Вот она разворачивает мармеладку — на сей раз попалась зеленая — и сует в рот.

— София, нам всем следует очнуться от этого кошмара и перейти на лекарства.