– Да еще муки полтора десятка мешков привез,– метнул я в толпу еще один соблазн,– как раз на каждого по половине причитается. Степан, у тебя сколько детишков?

– Ныне шестеро осталось,– глухо отозвался тот,– не дожила меньшая до мово приезду. А ныне, коль без молока, то и ентим недолго уж мучиться.

Я скрипнул зубами. Да что ж такое – о чем ни спроси, только хуже выходит. Вот невезуха.

– Бог дал – бог взял,– каменно откликнулся я,– стало быть, тебе с учетом жены и тебя самого причитается ровно четыре мешка. Вон забирай любые.– И уже в спину пошатывающемуся от тяжести Степану добавил: – Да чтоб голодным ко мне не возвращался.

Быстро и сноровисто управившись с остальными, я попросил Гаврилу отвезти сани с оставшимися двумя мешками на двор к Матрене и отогнать лошадь к Ваньше, после чего, взвалив на плечи последний мешок, двинулся к бабке Марье.

– А-а-а! – раздался за спиной дикий вопль.

Я обернулся. Прямо на меня летел Ваньша, успевший оценить масштаб постигшей его катастрофы и жаждущий срочно отмстить за нее. Я успел пододвинуться, давая дорогу, и в то же время исхитрился подставить ногу, отчего Меньшой кубарем полетел в снег. Боевого пыла это падение в нем не остудило, поэтому пришлось скинуть мешок с плеч и навалиться сверху на обезумевшего от злости мужика.

– Пусти, черт здоровый,– пыхтел тот подо мной.

– Вначале охолонись,– невозмутимо заметил я.

– Пусть, анчихрист, все одно я до ей доберусь, не удержишь! – ревел Ваньша.– Пусти, чижолый жа.

– Ага, тяжелый,– согласился я. Быстренько перекинув килограммы в пуды и округлив, я даже уточнил: – Во мне четыре с половиной пуда, да еще с гаком.– И навалился посильнее.– Чуешь гак?

– Ой, чую,– прохрипел Ваньша.

– То-то. Вот так и буду на тебе лежать, пока не угомонишься.

– Пусти, ребра трешшат.

– Только если пообещаешь, что сразу назад вернешься.

– А как же коровки? – уже жалобно взывал Ваньша.

– Ты думаешь, что, если сейчас начнешь ломиться в дверь к бабке Марье, твои коровки оживут? – осведомился я.

– Дык жалко же!

– И мне их жалко,– согласился я.– Вот ты убежал и не слыхал, что я остальным поведал. А сказал им так: «Вначале сам с ней обо всем поговорю и, если она виновна, ей-ей, лично подпалю проклятую. Но потом, после разговора».

– Так она тебе во всем и покаялась,– хмыкнул Ваньша, начиная понемногу успокаиваться.

– Если будет молчать, я из ее кожи своей саблей ремней настругаю, тогда небось заговорит,– зловеще пообещал я.– И рука не дрогнет, потому как...– я припомнил слова Осины и процитировал их почти дословно,– супротив обчества никогда не пойду, заступался за него и впредь заступаться стану. Понял ли?

– Так уж и настругаешь? – усомнился Ваньша.

– И рука не дрогнет,– сурово заверил я.– Не веришь? А хошь покажу?

– Как енто? – не понял он.

– А на тебе,– ехидно пояснил я.– Да не боись, ты же невиновен, потому я вот только с плеч пару коротких полос срежу и все.– И добавил: – Из чужой спины ремни стругать – одно удовольствие, у самого-то ничего не болит.

– Да ты че?! – возмутился Ваньша.– Как ета не верю?! Очень даже верю. Я и допрежь того тебе завсегда верил – вспомни-ка! И что ты завсегда за обчество – тоже верю. Эвон сколь добра для нас сотворил.

– Во всем веришь? – уточнил я.

– Да во всем, во всем. Пусти, а то дышать уж нечем!

– Ну тогда иди домой,– велел я, слезая с Меньшого.

Некоторое время я на всякий случай смотрел ему вслед и, лишь когда тот протопал чуть ли не полпути, пробормотав вполголоса: «Правильной дорогой идешь, товарищ. Так и чеши», взвалил на плечо мешок и двинулся к избушке.

Дверь ее была уже открыта, а в проеме стояла бабка Марья.

– Стало быть, ремни резать идешь,– прищурившись, негромко произнесла она.

– Ты, бабушка, слышала звон, да не поняла, где он,– возразил я.– Мною как сказано было – если молчать станешь. А зачем тебе молчать, коли мы лучше сядем рядком да поговорим ладком.– И уточнил: – Мне что, так и стоять тут с мешком? Вообще-то он тяжелый.

Старуха пододвинулась, освобождая проход, но, не утерпев, заметила:

– А коль молчать стану? Неужто за саблю ухватишься?

– Не-е,– благодушно ответил я.– Мне проще тебя защекотать. Небось боишься щекотки-то?

– Не боюсь,– хмуро ответила бабка Марья.

– Вот странно, а мне рассказывали, что ее все ведьмы боятся,– удивился я.– Получается, что ты не ведьма, а добрый человек, а раз так, тогда зачем мне из тебя ремни резать? Да и не умею я с этими ремнями, если честно признаться. Куда мешок-то ставить?

Старуха небрежно махнула рукой:

– Тут прямо свали, в сенцах.

Кряхтя от натуги, я скинул его с плеч, похлопал по одежде рукавичкой, сметая мучную пыль, но рта по-прежнему не закрывал:

– Ремни – дело серьезное, тут навыки нужны. Чтоб их освоить, надо на ком-нибудь другом вначале опробовать. Ну, скажем, на козле. Весьма подходящая скотина. У тебя, бабушка, есть козел?

– Сам же ведаешь, что нетути, так почто вопрошаешь? – проворчала старуха.

– Плохо,– посетовал я,– у каждой приличной и уважающей себя ведьмы должен быть козел, ибо в него больше всего любит вселяться сатана. Спрашивается, в кого ему вселяться, если козел отсутствует? Вывод: он к тебе тогда вообще не придет. И что делать станешь?

– Словоблуд ты, вот что,– усмехнулась старуха,– твой батюшка и тот столь резв на язык не бывал николи.

– А я у него научился, а потом еще и своего поднабрался. Вот в совокупности и получилось вдвое больше. Диалектика,– развел я руками, но, зайдя в избу и плюхнувшись на лавку, мгновенно переменил тон на более серьезный.– А теперь сказывай, только не мешкая, отчего вся скотина передохла. А то народ соберется, а мне и ответить нечего.

– Не вся,– поправила меня травница.– Но скоро мор и до прочих доберется. А отчего... Я их еще летось упреждала – нечего к Змеиному вражку хаживать. И место гиблое, и травки там дурные встречаются, худо от их скотине будет. Но они ж сами с усами – вражек близехонько, а подале им топать лень, да и трава там на загляденье – высокая, сочная. Вот тебе и накосили.

– Траву в овраге? – усомнился я.

– Да нет, енто я так сказала. Лужок близ него есть – там они ее сбирали.

– А у Матрены почему жива?

– Поумнее прочих, потому и жива. Я ей опосля еще раз про пакостные травки поведала да ишшо показала, вот баба и прислушалась – взяла и выбрала их из сена, да потом не ленилась: каждую охапку допрежь того, как корове кинуть, сызнова проглядывала – не упустила ли.