Дело в том, что между двумя членами коллегии одного из наркоматов, товарищами весьма уважаемыми, разгорелась несусветная склока. Один отменял распоряжения другого, писали друг на друга жалобы в Совнарком, в ЦК. Каждый, утверждал, что другой не желает с ним считаться, подрывает его авторитет. Аппарат наркомата лихорадило, нарком был не в силах обуздать развоевавшихся членов коллегии. Тогда вмешался Яков Михайлович, пригласив их к себе вместе с наркомом.

Ожидая, пока Яков Михайлович освободится, мы с Аванесовым задержались в приемной. Прошло каких-нибудь пятнадцать – двадцать минут, как дверь из кабинета распахнулась и на пороге показались донельзя сконфуженные «вояки», а за ними их нарком с не менее смущенным видом.

– Да-а! – уныло протянул один из членов коллегии, когда дверь за их спиной закрылась. – Вот ерунда-то. И как такая ерунда получилась?

Другой сокрушенно махнул рукой:

– И не говори! Уж до того скверно, до того скверно…

Они вместе направились к выходу. Нарком чуть задержался, и Аванесов подошел к нему:

– Ну что, было дело?

Нарком тяжело вздохнул.

– Ох, брат, ну и история! – Внезапно он расхохотался. – Такое было, что и ума не приложить. Ну и Михалыч (так звали Свердлова подпольщики). Ты думаешь, он ругался?

Аванесов недоуменно посмотрел на него.

– Судя по вашему виду, вам всем влетело по первое число, а ты радуешься.

– В том-то и дело, Варлам, что влетело – это не то слово. Совсем не влетело. Хуже, куда хуже. Пришли мы, понимаешь, к Якову Михайловичу, уселись. Он им и говорит – выкладывайте, мол, послушаем. Ну, те и пошли и пошли. Как два петуха. Кроют друг друга на чем свет стоит.

Михалыч молчит, слушает, покуривает. Потом перебил их, да так тихо, спокойно, но таким тоном, что даже мне не по себе стало.

– Нельзя ли, говорит, – по существу? Прошу изложить ваши принципиальные разногласия. О том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем, мне известно. Читал. У Гоголя.

А принципиальных-то разногласий и нет. Просто склочничают. Ну, они тут сразу тон поубавили, Михалыч и спрашивает: «Что, бояре, выговорились?». Один было вскинулся:

– Бояре? Как это бояре?

– Непонятно? Попробую пояснить, – все так же спокойно продолжает Михалыч. – В давние времена в боярской думе шла борьба за место, кому выше сесть. Слыхали?

– Слыхали.

– Может, и слыхали, да запамятовали, вот и приходится вам напоминать, – говорит Яков Михайлович. – Друг друга сейчас внимательно слушали? Думу-то боярскую часом не вспомнили?

Они молчат. Сказать нечего. Все и так как на ладони. А Михалыч продолжает:

– Рабочий класс, партия доверили вам посты членов коллегии, чтобы вы проводили партийную линию, создавали советский аппарат, а вы никак разобраться не можете кому «выше сесть», из-за «места» передрались, работу разваливаете. Наркомат в боярскую думу превратить хотите? Не выйдет, не позволим! А с вами пусть рабочий класс разберется: в очередной партийный день мы и попросим вас обоих на одном из московских заводов доложить на митинге, как это у вас получается.

Оба в голос: увольте, Яков Михайлович! Слово даем, больше такого не повторится.

Вот и весь разговор. Подействовало, лучше не надо. А перед пролетариатом-то ребятам придется еще выступить, там им не такая баня будет. Ну, да это на пользу!

Мне тоже порой доставалось от Якова Михайловича. Его суровую требовательность знали все, но это не пугало. Работать с ним было легко. И не просто легко – радостно. Всегда он был справедлив, во все, чем бы он ни занимался, вносил кипучую революционную страсть, неистребимый большевистский жар, ну прямо зажигал всех, кто его окружал. Он мог быть строг, порою суров, когда этого требовали интересы революции, но никогда ни к чему и ни к кому не был равнодушен, никогда ничего не делал без сердца.

* * *

Яков Михайлович был беспощаден к врагам революции, но к рабочим, к крестьянам был неизменно внимателен и чуток, к товарищам же по партии всегда относился с исключительным доверием и теплотой. Каждый знал – случись какая неприятность, Яков Михайлович разберется, не допустит несправедливости.

Когда я уезжал из Питера, Манаенко, мой боевой товарищ и помощник, ненадолго задержался в Смольном. А как приехал в Москву, сразу явился ко мне, в Кремль.

– Ну, Павел, дело табак. Не пойму, почему, но в Смольном в твоих бумагах ЧК копается.

Пытался было я выяснить, что им надо, куда там! Слова не вытянешь. Вроде обвиняют тебя в том, что не то ты посадил кого незаконно, не то в расход пустил.

Я возмутился. Как, думаю, так? Мне никто ни слова, обвиняют черт знает в чем, и все за спиной.

Снял телефонную трубку, звоню Якову Михайловичу:

– Разрешите зайти…

– Заходите.

Пришел и брякнул с места в карьер:

– Прошу освободить от обязанностей коменданта Кремля. Раз меня подозревают, проверяют, комендантом Кремля не могу оставаться.

Ну и отчитал же меня Яков Михайлович! Ему-то вся история была великолепно известна. Оказывается, еще в бытность мою в Питере арестовали нескольких студентов и одного незаконно расстреляли. Конечно, началось расследование. Поскольку арестованных держали в Смольном, проверили и мои архивы. Разобрались, видят – я не причастен, доложили в Москву, и на том все закончилось. А мне ничего не говорили, чтобы зря не дергать. Зато теперь, когда я устроил скандал, Яков Михайлович задал мне перцу.

– Вы что, – говорит, – виноваты в чем-нибудь? Нет? Так что же тут комедию с отставкой устраиваете? Другое дело – была бы ваша вина. Вот за разговор об отставке надо бы вас наказать, да покрепче.

А я уж и так готов язык себе откусить, сам не рад, что начал. Понял Яков Михайлович мое состояние, отпустил. Только велел в другой раз крепко подумать, прежде чем словами бросаться.

Несколько месяцев спустя, осенью 1918 года, стряслась беда с одним моим близким товарищем, Ароновым, старым членом партии, прошедшим в годы царизма через ссылки и тюрьмы. Летом 1918 года его направили в Ярославль на подавление белогвардейского мятежа. Действовал он там энергично, решительно, но то ли с кем там не поладил, то ли еще что, во всяком случае, нашлись такие, кто обвинил его в самоуправстве, превышении власти и прочих смертных грехах. Время было горячее, и, толком не разобравшись, работники ЧК арестовали Аронова.

Я ни минуты не сомневался в Аронове, был глубоко уверен, что это недоразумение, и считал, что держать его в тюрьме нет никакой нужды. Можно расследовать и не арестовывая товарища, тем более когда речь идет о коммунисте, старом члене партии.

Решил обратиться к Якову Михайловичу.

– Яков Михайлович! ЧК арестовала моего товарища, друга. Я его знаю много лет, он настоящий большевик. Может, сгоряча и сделал что не так, но человек он честный, партии предан, зачем же его держать в тюрьме? Нельзя ли, пока будут вести следствие, отдать его мне на поруки? Пусть живет у меня на квартире, не убежит же.