8

На следующий день вернулись его родители, они приехали около трех часов дня. Я обратил внимание, что Марио, у которого был культ отца, тем не менее первым делом бросился в объятия матери. Она взяла его на руки, и они долго осыпали друг друга поцелуями.

– Ты рад, что я вернулась?

– Да.

– Как ты тут провел время с дедушкой?

– Очень хорошо.

– Ты не мешал ему работать?

– Он больше не работает.

Эта новость нисколько не встревожила мою дочь, которая сказала: «Он больше не работает, потому что ты невыносим, наверно, ты его совсем замучил». И рассмеялась, блеснув зубами; зубы у нее были удивительно красивые, в точности как у Ады. Этот блеск осветил ее лицо, всю ее фигуру, и мне стало ясно, что она изменилась. Казалось, она только что проснулась после долгой череды прекрасных сновидений, которые считала правдой. «Иди к маме», – сказал я малышу, и они не расставались до самого вечера.

А мне пришлось общаться с Саверио, хотя мне с ним всегда было скучно – но у меня не было выбора. «Я знаю, что твой доклад имел большой успех в Кальяри». Он кивнул с напускной скромностью, но не смог долго сдерживаться и, зная, что я ничего не смыслю в математике, тем не менее стал объяснять пункт за пунктом, в чем состоит новизна его доклада. А я чувствовал, что остававшийся у меня скудный запас энергии был на исходе, я часто чихал, то и дело кашлял. «Ты выдающийся специалист в своей области», – сказал я, только чтобы прервать этот поток слов. Он ответил своим обычным церемонным тоном: «Но ты в своей гораздо лучше». Я запротестовал и, не зная, о чем говорить дальше, спросил, как у него с Беттой.

Я совершил ошибку. Он густо покраснел, это было настолько заметно, что я отвел глаза, не желая смущать его. «Я наговорил и наделал немало глупостей», – с трудом произнес он; и продолжал говорить, поминутно переводя дух, то жестикулируя, то сплетая руки, как будто они ему мешали. Он рассказал мне о своих навязчивых подозрениях, о кошмарах, которые виделись ему наяву. И попросил у меня прощения за то, что говорил о моей дочери.

– Все это глупости, – произнес он полушепотом, и глаза у него были влажными. – Она любит меня, всегда любила, а я за это отравлял ей жизнь.

Его раскаяние было искренним, я порадовался, что у моего внука есть его гены, и сказал ему об этом с оттенком иронии. Однако он принял мои слова всерьез, поблагодарил меня и начал длинную речь о бесполезности психоанализа: его «анализировали» несколько лет, но он так и не избавился от своих мучительных фантазий.

– Скажи, что мне делать? – спросил он.

– Надо испробовать все, – ответил я. – Немного фармакологии, немного социологии, немного психологии, немного религии, немного бунтарства и революционности, немного искусства, возможно, даже вегетарианскую диету, курс английского языка, курс астрономии. Это зависит от периода.

– Какого периода?

– Периода жизни.

Он затряс головой, как будто хотел оторвать ее от шеи.

– Ты все шутишь, но я так устроен, ревность сидит у меня в генах и заставляет меня видеть то, чего на самом деле нет.

Невольно улыбнувшись, я признался ему, что у меня все по-другому:

– У меня этого гена нет, и мне, наоборот, случалось не видеть то, что было на самом деле. Но теперь, когда я стал зорче, я повсюду обнаруживаю огромные куски сала с прожилками мяса.

– Это новая картина, которую ты задумал?

– Нет, это реальность.

– Ты умеешь насмешить, а вот у меня не получается.

– У меня тоже, но сегодня я в хорошем настроении, поэтому мне кое-что удается.

– Ты закончил иллюстрации?

– Нет.

– Ясное дело, ты же перфекционист. Мне всегда казалось, что мы с тобой похожи, возможно, именно поэтому твоя дочь меня выбрала.

– Разве мы похожи?

– Конечно, похожи. Я решаю одно-единственное уравнение – и переношу людей туда, куда они никогда не смогли бы попасть, а ты делаешь то же самое одним-единственным мазком.

Я никогда в жизни никого никуда не переносил, но мне не хотелось его разочаровывать. Мы еще долго и на удивление непринужденно болтали, пока не появился Марио. Он обхватил ногу отца, а тот спросил его:

– Чем таким интересным вы занимались с дедушкой?

Марио скорчил гримасу, потянулся, посмотрел вверх, посмотрел вниз – он делал вид, что думает, – потом указал на меня и радостно произнес:

– Он вышел на балкон, и мы играли.

– В такой холод?

– Это дедушка был на балконе, а не я.

– А, ну тогда ладно. И вам было весело?

– Очень весело.

В комнату заглянула Бетта. Казалось, никто и ничто не может испортить ей настроение – ни я, ни муж, ни сын. В последние месяцы она, наверно, думала, что для нее все кончено, но сейчас она готова была защищать свое благополучие когтями, зубами, хитростями и ложью. В руке у нее был лист бумаги, тот самый рисунок Марио, который так сильно взволновал меня.

– Папа, – насмешливо спросила она, – что это такое – новый путь, вторая молодость? Мне нравится.

Она никогда не была щедра на похвалы, когда речь заходила о моих работах, более того – насколько я помню, в юности она относилась к ним критически, почти враждебно, и только двадцать лет спустя несколько смягчилась – стала вести себя как снисходительная дочь, смирившаяся с бездарностью отца.

– Это нарисовал мой внук, – гордо произнес я.

Но Марио почти одновременно крикнул:

– Я скопировал рисунок дедушки!

Веселый игрок

Эскизы и наброски Даниэле Малларико (1940–2016), созданные им для романа «Шутка»

5 сентября. В какой-то момент мы въехали во тьму. Они пришли в палату и увезли меня в подвал. Стены были бледно-зеленые, пол беловато-серый, а углы – цвета жженой сиены. Мне было бы интересно нарисовать этот неподвижный воздух, искусственный свет операционной, – но не сейчас, не с натуры. Сейчас мое внимание занимали только врачи и медсестра родом из Индии; я хотел, чтобы они поскорее разрезали мне живот и, соответственно, поскорее отпустили домой. Сестра велела мне сесть на край стола и встала передо мной, держа меня за запястья. Кто-то возился у меня за спиной. Целую долгую минуту я чувствовал любовь к этой маленькой женщине, такую любовь, что я до сих пор не могу заставить себя забыть ее. Тем временем на меня накатила волна слабости, и я воспользовался этим, чтобы положить голову ей на грудь, между шеей и плечом. Там был сладостный сумрак, и она помогла мне улечься в этом сумраке. Я увидел черную решетчатую ограду, усаженную очень длинными и остро заточенными шипами, которые преграждали вход в угловой дом, где я живу.