Арефьев заговорил только через несколько минут, мимолетно оглянувшись, чтобы убедиться, что Лара не спит:

— Вам повезло, тебе и Лиле. Я всегда хотел иметь брата или сестру, но мне не разрешали даже собаку. Знаешь, я редко вспоминаю о своем детстве, если честно. Детство по определению очень тяжелое время, почти невыносимое, даже если очень счастливое. У меня было счастливое, но дело вообще не в его «счастливости». Представь себе ситуацию: ты один ребенок в компании взрослых, и вдруг все начинают обсуждать что-то, о чем ты и понятия-то не имеешь, и это длится и длится. Или все смеются, а ты не понимаешь, над чем и что тут смешного. И смеешься тоже, за компанию. Видела когда-нибудь со стороны, как смеются дети? Они сначала всматриваются в лица взрослых, а потом хохочут заливисто и неправдоподобно — потому что не понимают в глубине души, что было смешного, но и лицемерить еще не научились.

Лара затаила дыхание. Она слишком хорошо представляла, о чем говорит Егор, потому что за детским смехом частенько замечала всполохи смущения и грустного недоумения. И ей всегда хотелось подбежать к растерянному малышу, приласкать и все-все ему объяснить. Но это были чужие дети, и она не имела на это права.

А Егор продолжал:

— Или, например, тебя окружают предметы, назначения которых ты не знаешь, не понимаешь, как они работают и зачем. Раздражает? Еще как! Взрослый человек может спросить, потребовать объяснений. А маленький этого не делает. А если и делает, то объяснения родителей снова ввергают его в ступор непонимания. И так проходит не час, не пять минут — а годы. Этот мир рассчитан на взрослых. А человеческий детеныш, ко всему прочему, так долго растет… Дольше всех других млекопитающих. Как будто ты играешь в какую-то игру, правил которой не понимаешь… Ужасно несправедливо.

Он помолчал с полминуты, а когда заговорил, голос его смягчился:

— Помню, рядом с нашим домом было кафе-мороженое. Еще в советское время. Кажется, квартира на первом этаже, переделанная в кафе. Называлось «Садко», и снаружи на торце дома был изображен большой корабль в завитушках синих волн и белой пены… Там было всего несколько столиков, всегда полумрак, и стены разрисованы картинами сказочного подводного мира, ну, как, собственно, в «Садко». Я не читал эту сказку, так что не понимал названия, не знал, зачем там все эти подводные чудища, а спросить не догадывался. Мне там всегда было страшно. Эти картины меня очень пугали. Но там подавали удивительное мороженое. Шариками, с сиропом, с шоколадной крошкой, в круглых блестящих металлических вазочках. И поэтому я и боялся, и жаждал походов в это кафе. Я уплетал мороженое, стараясь не смотреть по сторонам, и разрывался между желанием растянуть удовольствие и слопать мороженое скорее и убежать, чтобы перестать терпеть этот страх. Это сейчас я понимаю, что ничего страшного там не было, но тогда воображение дорисовывало так много всего…

— А я боялась мерзких рож на ковре, что висел на стене в родительской спальне, — поделилась вполголоса Лара. — А как-то раз зашла в комнату, смотрю — нет там никаких рож, это просто красно-зеленый орнамент.

— Да, мне чудилось лицо с козлиной бородкой в выщербленном полу, на первом этаже в подъезде… — кивнул Егор понимающе. — Взрослые всего этого не видят. Подумать только, целый невидимый мир. А еще помню, встретил в книге слово «метрдотель». Я не знал тогда, что во французском ударение всегда падает на последний слог, да и в ресторанах еще не бывал. Откуда мне было знать, что «метрдотэ́ль»? И как-то раз произнес это слово вслух как «метро-до́тель». Взрослые смеялись, а я не понимал, и было ужасно обидно. И чисто случайно узнал, что Бальзак, оказывается, не Оно́ре, а Оноре́… а мне-то всегда казалось, что его имя имеет отношение к чьи-то норам. Сейчас звучит как бред.

Ларе показалось, что обращенное к ней Егорово ухо покраснело от смущения. Она впервые обращала внимание на подобную мелочь — обычно те же сведения она считывала с дымчатой мантии, клубящейся вокруг человека. Но у этого мужчины все не как у людей… Она подперла рукой голову, чтобы удобнее было поддержать беседу — и чтобы видеть собеседника. Ее неожиданно захватили его размышления.

— Так странно, что ты мне все это говоришь… Я тоже помню этот сумбур, эту кашу в голове, из которой изредка выныривало что-то путное… — задумалась Лара. — Кажется, у Лили каши было меньше… Она даже спала спокойно, на одном боку, а я всегда вертелась, ворочалась по ночам, и ноги попадали в прорезь пододеяльника… Помнишь, раньше в пододеяльниках были прорези посередине, в виде ромба? И мои ноги ночь за ночью оказывались там. А я не могла понять, почему не могу выбраться из кровати, когда вставала ночью в туалет. И меня это до смерти пугало.

— Вот-вот. Это ощущение детства — пододеяльник, в котором увязли ноги… — и Егор озабоченно замолк.

— Ты рад, что это закончилось и теперь тебе принадлежит мир? — тихо поинтересовалась Лара, переворачиваясь на спину и изучая дырчатую обшивку потолка. Ей казалось, что она летит в самолете. Волнение улеглось, таблетка уняла головную боль. И впервые за долгое время все стало почти хорошо.

Горы давно остались позади, они ехали по Ишимской равнине, и во все стороны от дороги лежали теперь степи, зеленые от весны, которая здесь наступала позже, и небольшие лесистые островки. Только что отремонтированные участки дороги, по которым джип летел, будто и не касаясь колесами земли, сменялись вдруг отрезками разбитого дорожного покрытия, с глубокими ямами, заполненными мутной водой, и вывороченными кусками асфальта. Так что Лара чувствовала себя то в самолете, то в телеге, подскакивающей на ухабах, причем с соответствующей телеге скоростью. Вспомнились слова Чехова про русские дороги: «Если бы кто посмотрел на нас со стороны, то сказал бы, что мы не едем, а сходим с ума». За сто с лишним лет мало что изменилось по этой части, думала Лара и то и дело вздыхала: как же удачно, что она не отправилась в дорогу на своем стареньком «Опеле». Возможно, он бы этого не перенес и сломался где-нибудь вдалеке от человеческого жилища.

И, наверное, все же неплохо, что Егор тоже здесь. Какой-никакой, а спутник, на него можно положиться, да и не достает по пустякам, прекрасно чувствуя, когда Ларе хочется помолчать. Вот если бы он был ей другом… Если бы само его присутствие не причиняло ей боли… Тогда было бы совсем здорово.

Через несколько часов — Лара перестала следить за временем, когда оно стало утрачивать свою важность — Егор притормозил у обочины, и они вышли на улицу. Это было неуловимо похоже на ту остановку на обочине, что еще недавно представила себе Лара. Только вот из джипа они вышли вдвоем, без Лили… Впрочем, Лара тут же себя одернула: глупости, как это нет Лили? Лиля всегда рядом, они всегда вместе.

Солнце уже клонилось к западу, Егор изучал атлас, положив его на горячий капот. И по привычке легонько постукивал указательным пальцем по губам.

Повинуясь мгновенному порыву, Лара расчехлила фотоаппарат и сделала кадр: Егор, пристально изучающий карту. Он тут же встрепенулся:

— Эй, папарацци, такого уговора не было!