себе сошью и пойду прошвырнусь. Бабу найду, утробу ей семенем набью, к батарее прикую – будет мне чертенят рожать.

Тварь застыла, подняла уродливую голову – не лицо, а месиво, как в мясорубке, – втянула воздух какими-то отверстиями.

– Живьем пахнет! И соками женскими! Кажись, бабец сам ко мне пришел. А ну иди сюда, милая, цып-цып-цып…

Хотела было Зинка сбежать поскорее от жуткого швеца, да глядит – на коже той наколка синеет: «ВДВ 1994». Тут ее-то и перемкнуло – кожа-то Колькина. Как же он тогда будет без кожи? А тварь уже поднялась, встала посреди комнаты, нюхает, ножницами щелкает.

– Чую-чую… Не спрячешься!

А Зинке и правда негде прятаться – всей мебели что стенка да телевизор. И кожа-то, кожа на руке у этого болтается. Отшатнулась Зинка, а тень к земле припала, выгнулась вся и ее следы нюхает, аж свистит ноздрями или чем там, и кожа сзади волочится, под ногами путается. Зинка в сторону шаг – и тень за ней, прямо по следам идет. Наугад схватит – пальцами-ножницами щелкнет и дальше нюхать.

– Хорошее нутро, теплое, просторное… А залезу-ка я в него целиком, как есть. Тут подкромсать, там подрезать – и готов костюмчик…

Озвучив такую мысль, тень отбросила кожу в сторону, как шмотку ненужную. Теперь, когда кожа не мешалась, движения стали резче, злее. Зинка знай себе только и скачет по комнате от вездесущих ножниц, а сама к коже Колькиной подбирается. Заманила ее тварь в угол, шипит, куражится:

– Не уйдешь, как на духу говорю – не уйдешь! Ме-е-дленно буду в нутрю твою забираться, чтоб все прочувствовала. До последнего живая будешь – люблю, когда бабец визжит…

И хлестнет своими ножницами. Благо Зинка в последнюю секунду дотумкала – запрыгнула на швейную машинку. Та закачалась, не устояла и рухнула прямо на голову любителю чужих утроб. Тяжелый «Зингер» пригвоздил тень к полу – столешница уперлась посередь шеи, а Зинка рухнула на пол. Тварь завыла, защелкала наугад пальцами-ножницами:

– У, сука, я тебе матку вырежу и сожрать заставлю, только подойди, сучка! Иди сюда!

А Зинка встала, отряхнулась и ухватилась за край югославской стенки. Раскачала ее как следует, и та, гремя сервизами, похоронила под собой затихшего мгновенно швеца.

– Спасибо, ужо вырезали, – сплюнула Зинка на расползающееся из-под стенки влажное пятно.

Опосля подобрала Колькину кожу и пошла прочь из комнаты.

За дверью обнаружился больничный коридор. Кафель, лампы люминесцентные опять же – светить не светят, так, мерцают. Словом, расстройство одно. Что-то в этом коридоре показалось Зинке знакомым, будто видела она его во сне или в кине каком показывали. Она машинально сделала шаг вперед и услышала за спиной гадкий шлепок. Обернулась – двери не было, один лишь сплошной коридор, кругом пустые каталки да капельницы. А в глубине коридора за спиной что-то неловко ворочалось и бурлило. Вновь раздался шлепок, потом еще один. Бесформенное пятно стало ближе, больше. Поняла Зинка, что пора бы и лыжи навострить – ничего хорошего от этой дряни она не ждала.

Молодому, сочному телу бежалось куда как легче – не терлись друг о друга бедра, не шлепали складки на животе. Казалось бы – беги и беги, праздник, а не бег. Однако, сколько Зинка копытами ни перебирала, коридор все не кончался, а то, что шлепало сзади, похоже, нагоняло. Оглянулась она посмотреть, что за чудище такое за ней увязалось, влетела на полном ходу в каталку и повалилась кубарем на пол. А тут и преследователь во всей красе – огромный, головастый, на опухоль похож, и хвост за ним волочится, след кровавый оставляет. Заблажила Зинка, завизжала, давай отползать, а тварь за ней. Весь лиловый, пухлый, слизью покрытый, и кряхтит, сопит – подбирается. Совсем уж близко подполз. Зинка глаза закрыла – к смерти приготовилась. Задумалась на секунду даже: а как оно, если в загробном мире умереть, куда дальше-то по инстанции? Думала-думала, вспомнила какие-то передачи про культуру, Алигьери и иже с ними. Решила, что есть, наверное, какие иные, более глубокие уровни ада, где, допустим, черти не на сковородках жарят, а как-то посовременнее – в микроволновках, или и вовсе у них там молекулярная кухня. Представила: «Зинка спагетизированная под муссом из собственных кишок». Успела даже пожалеть, что сама, похоже, молекулярной кухни так и не отведает. А смерть так и не шла.

«Передумало оно, что ль?»

Осторожно открыла Зинка глаз, второй. Мелькнуло узнавание. Сразу стало очень больно и горько, в животе угнездилась неутолимая пустотелая резь.

– Машка…

Машка стояла, покачиваясь, на четвереньках и смотрела на несостоявшуюся свою мать. Потом боднула головой в колено, оставив на джинсах влажный след.

– Машенька…

Зинка всхлипнула, отложила в сторону Колькину кожу и неловко обняла раздувшееся свое мертворожденное чадо. Оно трубно замычало, подалось вперед, прижимаясь к матери. По кафелю, собирая пыль, волочилась изжеванная пуповина.

– Прости меня, дочка. Прости… – По щекам Зинки текли слезы. – Вишь, как оно вышло. Мамка не пила-не курила, а все одно…

Руки липли к гладкой безволосой голове, но Зинка продолжала гладить – хоть здесь, хоть так. Младенец подвывал в тон, оплакивая свою непрожитую жизнь. Вдруг, главенствуя над всеми иными звуками, по коридору раскатился сиплый мужской вокал. Исполняли какой-то блатняк:

– В день, когда исполнилосьмне шестнадцать лет,подарила мама мне вязаный жакет,И куда-то в сторону отвела глаза…

Зинка, конечно, опешила поначалу, а потом дошло – это ж песня петушиная! Да только петух – не птица, а Петя, помощник бабкин. И первая петушиная песнь отмеряла первую же треть отпущенного Зинке времени.

«Надо шевелиться», – подумала она. Кое-как Зинка заставила себя отстраниться, шмыгнула носом:

– Ладно, Машка, пора мне. Нужно батьку твоего спасать. Пустишь к папке? Пустишь?

Гигантский мертвый младенец неохотно разомкнул объятия: иди, мол, раз тебе надо. И Зинка пошла. Не раз еще оглядывалась на погибшее свое чадо, а то утробно выло вслед матери.

За очередной дверью оказалась ее кухня, только гарнитур еще не нес на себе следы Зинкиных кулинарных экзерсисов. Гудел чудовищный холодильник «ЗиЛ», а за столом сидел…

– Папка! – радостно воскликнула Зинка, бросилась отцу навстречу.

– Зинка! – Огромный усатый отец-военный обхватил ее руками, приподнял в воздух. – Ты погляди, какая вымахала-то, а! Какую мы с мамкой девку воспитали!

– Папка… – Зинка зарывалась носом в прокуренный свитер. Умер папка, когда ей было двенадцать, еще не старый был совсем. Инфаркт, чтоб его. Выглядел он совсем как живой, будто буквально вчера за хлебом вышел или за сигаретами, а может, даже за пивком – имеет право после тяжелого рабочего дня. Ни на йоту не изменился – все такой же громогласный, улыбчивый, усатый. Разве что побледнел и запылился, без движения сидючи.

– Дочурка моя… Теперь никогда не расстанемся. Все, баста! Вместе теперь будем. А там и мамку дождемся,