Тут бы Зинке, конечно, как приличной даме в обморок грохнуться, но она с этим обождала, взяла себя в руки и отобрала у Кольки осколок. Тот вновь как-то безразлично хрюкнул. Собрала Зинка поскорее осколки в совочек от греха подальше да в скорую позвонила.

Приехали фельдшер с санитаром, давай Кольку ощупывать и в глаза ему фонариком светить. А Колька не сопротивляется, только хрюкает, что твой боров, да в сумку к фельдшерам залезть норовит. Наконец фельдшер молвил:

– Вы, гражданочка, почем зря беспокоитесь. Органы у вашего супруга в довольно аккуратном виде, и пузырь вполне порядочный, не протекает. А что он себе мошонку открыл, так, может, ему оно так свободнее. Извините, на стационар нынче покласть никак не можем – нет местов. Мы его вам пока пластырем заклеим – езжайте-ка в травмпункт, там ваше сокровище зашьют.

Накинула Зинка на Кольку простынку и вызвала такси. Таксист, падла такая, содрал по двойному тарифу, мол, сиденье кровью пачкать не хочет.

Плюнула ему Зинка напоследок в опущенное окошко, да пошли к хирургу. В очереди сидели долго – то в жбан кто-то схлопотал, то кого-то дворняги подрали, то дедушка, сердешный, на стремянку встал, полез на антресоли, может быть, за огурчиками или другим каким напитком, упал и поломал свою хрупкую старческую ручку. В общем, приняли Кольку едва ли не к четырем утра. Зинка его все шевелила, в ухо дула, за волосенки дергала, а тому – хоть бы хны. Зенками только луп-луп, и хрюкает невпопад, разговаривать не могет или не желает. Подошла их очередь. Зашили Кольку, пошутили: мол, теперь уж не выпадет. И перекись выдали – сказали, обрабатывать дважды в день.

Вернулись домой под утро. Хотела Зинка дома остаться, за Колькой приглядеть, да начальство вызверилось: мол, у тебя и так отгул на отгуле – либо выходи в смену, либо пиши заявление по собственному. Делать нечего – надо на работу. Зинка дверь снаружи на замок закрыла, чтоб Колька не сбег, и оставила ему на столе гречи с сосисками.

Целый день просидела как на иголках, пришла домой – сосиски-греча нетронуты, и темно в квартире. Она выключателем щелк-щелк, а он, холера в бок, не включается. Посветила Зинка своей «Нокией» и как завизжит: сидит в темноте Колька, голый, бледный, страшный, и морда вся в крови. Жует, хрустит чем-то. Пригляделась Зинка – цоколь изо рта торчит. Визжит Зинка, остановиться не может, охрипла вся, а Колька знай себе хрюкает.

Стала его Зинка к кровати привязывать, чтоб еще каких глупостей не натворил. С лампочек Кольке, кстати, ничего не сделалось, ушли как в сухую землю – хоть какая-то польза с этой луженой глотки. Спать Зинка укладывалась на уголке в кухне. Оно, конечно, неудобно – изогнешься этак в три погибели, башкой об стол ударишься и попробуй усни. А тут еще холодильник дребезжит и из раковины тряпкой воняет. Но все одно лучше, чем с Колькой спать. Потому что сам Колька не спал. Его уложишь, он и лежит так с открытыми глазами, и смотрит. И смотрит при этом вроде как не на тебя, а на что-то не то за спиной, не то над головой. И до того Зинке делалось жутко от этого взгляда – будто у нее за спиной не стенка с обоями драными, а какой-нибудь гнилой мертвец или чего похуже. Лучше уж так – на уголке под гул бытовой техники.

Водили потом Кольку к терапевту, так тот только плечами пожал и злорадно так сказал:

– А я говорил, культура ему нужна, театр. Доигрались! Обратите внимание, коллеги, – говорит, хотя в кабинете, окромя него, только Зинка с Колькой да обогреватель. – Типичный случай delirium tremens – белая горячка то бишь. Довели вы, дамочка, мужичка. Это вам не ко мне, это вам в психиатрию надо.

Повела Зинка мужа к психиатру. Тот в глаза ему так внимательно поглядел, осмотрел всего, за стетоскопом в соседнее отделение сбегал и грудь послушал. После побледнел, поскучнел даже. Достал какие-то таблетки из стола, но Кольке их не предложил – сам три штуки разом заглотил. И рассуждает так грустно:

– Вы, гражданочка, передайте там остальным в очереди, что я сегодня больше не принимаю. И вообще не принимаю. Потому что тут форменное безобразие. Я ж кто – психиатр. «Психо» – это у нас что по-гречески? «Дух», «душа». А у вашего муженька душа давно тю-тю. Он даже не дышит. И тут либо вы не по адресу – вам в морг надо, либо какой я, к черту, психиатр, если в трезвом виде ходячих мертвецов наблюдаю? Идите-ка вы от греха подальше, и не вносите смуту в мое бытие.

Так и ушли Трифоновы из районной поликлиники несолоно хлебавши. Но Колька не выглядел расстроенным. В общем-то, Колька вообще никак не выглядел. Вроде ходит, шевелится, а пригляделась Зинка – ведь и правда, неживой он. На глазные яблоки налипло чего-то, движения дерганые, как у болванчика, да и духан от него – хоть святых выноси. Тут-то до Зинки, конечно, дошло, что натворила она что-то страшное и неправильное. А хуже того – похоже, непоправимое. Привела она Кольку домой, привязала к кровати, чтоб лампочек больше не ел, и достала ту бумажку с адресом. Деваться некуда – придется снова ехать к бабке.

Кое-как одела Кольку. Шутка ли – этакого борова в штаны втиснуть. Да он еще и не слушается – куда-то надо ему, что-то хочет, хрюкает.

– А ну лежи смирно, собачье жало! – ругалась Зинка.

Снова три автобуса – новостройки, шоссе, кладбище, будь оно неладно! В транспорте Коля вел себя смирно – Зинка догадалась ему на всякий случай глаза завязать, чтоб ни он, значит, не отвлекался на разные всяческие факторы, ни пассажиры, увидев мертвые его буркала, не принялись протестовать и требовать ссадить их с Колькой на остановке. Зинке и самой было мало интереса в глаза его глядеть – пустые они, будто наблюдают не окружающую действительность, а что-то за пределами оной.

Высадились, наконец, на пустыре. Ко встрече с шавками Зинка была готова – достала из сумки палку просроченной колбасы и позвала:

– Ну-ка, эти, как вас там? Кыс-кыс-кыс!

Но собаки почему-то бросились врассыпную с жалобным подвизгиванием, как кутята. Зинка так удивилась, что совсем забыла про Кольку. А тот – все еще с завязанными глазами – упал на четвереньки и неловко, выпячивая зад, погнался за дворняжками. Одна отстала – то ли лапка у нее была хроменькая, то ли она от природы своей собачьей слабенькая. Колька нагнал ее в два прыжка – как огромная жаба, дворняжка только пискнула.

– Стой! Куда, куриная голова!