Лес по берегам становился гуще верхового, по всем приметам в нем должен был водиться соболь, на отмелях виднелись лосиные и оленьи следы. В заводях кормились утки и гуси, большие стаи плавились по стрежню вместе с кочем. После голодной зимы ватажные отъедались птицей. Атаман обеспокоенно осматривал берега: от самого зимовья ватага не встретила ни одного человека, а тойон Ува говорил, что на Моме много народу. Между тем все еще Оймякон или уже Мома оставались пустынными, необжитыми, и чем легче становился путь по неведомой реке, тем чаще заводился разговор о том, куда она ведет.

– Вода мутная, течение быстрое, похоже на Индигирку! – оглядывался по сторонам Пантелей Пенда. – Но я ходил тундрой, промышлял на краю леса.

Старший Стадухин окликал Дежнева:

– Ты в Верхнем Индигирском у Митьки Зыряна служил. Похожа река на Собачью?

Дежнев, щурясь, вертел головой, прикладывая ладонь ко лбу, дурашливо округлял глаза в цвет неба и отвечал, желая порадовать земляка-атамана:

– Индигирка шире, берег похож, но лес реже.

Он со своими бедами до сих пор хромал, хотя раны затянулись. По соображениям атамана, земляк был здоров, но прикидывался больным, а Дежнев с укором вздыхал и набожно возводил глаза к небу на его ругань:

– Тебя Бог милует, а ты меня коришь, не зная, каково страдать Христа ради. Грех! Грех! Ну, да ладно. Бог простит! Ангела тебе доброго! – На его лице, посеченном веселыми морщинками, Михею чудилась насмешка и даже похвальба своим терпением.

– Вокруг чужой женки козлом скачешь, как работать – так калека!

Казаки тоже подзуживали Семейку. Самый отъявленный лодырь и плут, Федька Катаев, божился, что видел его бегущим, когда тот, голодный, догонял раненую куропатку. А как, дескать, заметил его, Федьку, так опять захромал. Благодаря легкому характеру насмешки и ругань отскакивали от Семейки, как сухой горох от стены, и не портили его пожизненной радости. Бездельем он не томился: даже сидя в коче, перебирал вымороженные шкурки, связанные в сорока, те, что с жиром на мездре, скоблил коротким широким ножом. Его неспешность в делах и неунывающий нрав злили атамана, носившегося по кочу в предчувствии какой-то беды. Еще зимой от него обособились братья. Они ждали от старшего поблажек, но он знал, какими распрями это может обернуться. Время от времени пытался заводить душевные разговоры – не получалось. Братья пугливо поглядывали на него и доверительно жаловались Дежневу, с которым были в большой приязни:

– И спать-то по-людски не может: ляжет последним, вскочит первым… Даст Бог вернуться в Ленский – больше с ним не пойдем.

– Так ведь власть, соблазны, – с пониманием утешал их Семейка. – Не по благочестивой старине – помыкать слабыми, но здесь над ним никого, кроме Господа! Вот и лютует Его попущением. Разве я нарочно под стрелы лез? Судьба – принять муки. А он всю зиму попрекал. Терплю вот Христа ради. Это вы – люди вольные, промышленные, а я – служилый.

Река стала еще глубже, уже вся ватага набивалась в коч, судно проседало по самые борта, но люди не били, не мочили ног.

– Течение быстрое! – оглядываясь по сторонам, настойчивей упреждал Пантелей Пенда. – Сильно походит на Индигирку.

Дежнев и Простокваша, ходившие с Постником Губарем, в один голос оправдывались:

– Здесь все реки одинаковы: камни, мхи, болота, деревья чуть толще казачьего уда.

Старший Стадухин ненадолго успокаивался, но уже вскоре, сверкнув глазами, хватал шест, несся с ним на нос коча, тыкал в дно по одну, по другую сторону бортов, что-то заподозрив, оглядывался.

– Семейка! – опять звал Дежнева.

Тот, шлепком сбив шапку до бровей, покладисто вертел головой, чесал затылок.

– Не-ет! – отвечал позевывая. – Собачья ширше!

Слова земляка успокаивали атамана. Он бросал шест на место, вставал к рулю, оттеснив Пантелея Пенду.

– Подгребай, бездельники! – окликал казаков, сидевших на веслах. – Разворачивает поперек течения.

И плыли они так еще два дня. После купаний в верховьях радовались отдыху, пригревавшему солнцу, беззлобно посмеивались над атаманом, которому не сиделось на месте. Вдруг с тупого носа коча раздался его душераздирающий крик. Как ни притерпелись казаки и промышленные к беспокойному нраву Михея Стадухина, к его непомерной ярости во всяком деле, но в этом вопле им почудилось отчаянье раненого. Выпучив глаза и разевая рот в двуцветной бороде, он смотрел вдаль и указывал на берег. Там среди редколесья виднелось русское зимовье с частоколом и крытыми воротами, над которыми возвышался Животворящий крест.

– Да это же Зашиверское! – весело вскрикнул Семейка Дежнев, хлестнув себя ладонью по шапке. – То самое, что Губарь ставил. Я тут был с Митькой Зыряном! По Индигирке плывем, братцы! Вот ведь как водяной дедушка глаза отвел!

Атаман метнул на него бешеный взгляд, застонал, сощурив глаза, провел ладонями по лицу, сгоняя прилившую кровь, обернулся со скорбными неподвижными глазами.

– Ну что с того, что сразу не узнал реки? – виновато развел руками Семейка. – Назад бы все равно не повернули, сюда же и пришли бы.

Как-то разом осунувшись, Стадухин скомандовал сиплым голосом:

– Греби к берегу!

Его спутники кто с радостью, кто с тоской глядели на крест с явно жилым приближавшимся зимовьем. Судно было замечено. На берег вышли три бородача, одетые по-промышленному: один с саблей на боку, двое с топорами за поясом. Коч встретил ленский казак Кирилл Нифантьев. Он был из отряда Постника Губаря, с которым, на беду свою или к счастью, не ушел в свое время Михей. Узнав его и Семена Дежнева, Кирилл крикнул:

– Нам на смену посланы?

– Плывем своим путем! – уныло ответил Стадухин, подергивая рыжими усами. И добавил, хмуря брови: – По сказкам якутского князца думали, что по реке Моме, оказалось – по Индигирке.

– Заходите в зимовье, сколько набьетесь, – рассмеялся Кирилл, оглядывая три десятка гостей. – Чего гнус-то кормить?

Потеряв обычную резвость, Михей сошел на берег, за ним попрыгали на сушу казаки и промышленные.

– Аманата ковать или как? – спросил Вторка Гаврилов.

Михей отмахнулся, морщась:

– Пусть гуляет! Куда ему бежать?

Зимовье было обычным казачьим пятистенком. На одной половине, в казенке, жили аманаты, на другой – служилые и охочие люди. В сенях стояли три пищали, в полутемной комнате с маленьким оконцем сильно пахло дымом и печеной рыбой. В казенке на лапнике равнодушно сидели три тунгуса, прикованные цепями к стене. Зимовейщики раздули огонь, сбегали с котлами за водой.

– Квасу давно нет! – со вздохами оправдался Кирилл. – Хлеба тоже. Кормимся рыбой и птицей. Ушицы поедите? – спросил неуверенно.

– Сыты! – смиренно отказался атаман. – Хлеба у нас тоже нет. Последнюю саламату перед Пасхой выхлебали.