Изредка она ходила с маленьким узелком в магазин. Для нее эта дорога была долгой, потому что ступала она, почти не отрывая ступни одну от другой. Мы еще с хлопцами смеялись, что хорошо бы Гейчихе мерить расстояние между штангами ворот, когда мы играли в футбол. Потому что замеряли мы ворота так же, как она ходила, – ступнями. Я всегда ездил за хлебом на велосипеде и, если хлеба вовремя не привозили, делал несколько рейсов за день – и догонял, и встречал ее много раз, почти у каждого дома нашей длинной улицы.

Мой сосед Павел – он был самый рослый из нас – говорил, что на чердаке у Гейчихи должно быть спрятано с войны оружие, наверное, пулемет. У Павла отец в войну был, кажется, полицаем, и Павел говорил о войне всегда знающе и много. На дворе у них висел чехол от немецкого противогаза, там были гвозди, старые железки. И они были похожи – отец Павла, сутулый большой старик с седой щетиной, и висящий на стене сарая чехол. Не то чтобы похожи, а так: когда представлял я отца Павла, то перед глазами сразу вставал и этот ржавый цилиндр. Однажды мы с Павлом дождались, когда Гейчиха ушла в магазин, и залезли к ней на чердак. Там пахло сырой глиной – дождь протекал по печной трубе – и плотно лежала старая солома. Мы лазили, стараясь просунуть руки в эту солому, нащупывали ногами, ничего не нашли – только в дальнем углу лежали гнилые яблоки. Среди них были и хорошие, твердые, и мы набрали их себе за пазуху. Я не понимал, почему мы смеялись; Павел часто так смеялся, заливаясь, непонятно отчего.

– Как ты чуть не провалился сквозь чердак, – говорил он и опять заливался, вспоминая, как моя нога просунулась в солому. И я тоже смеялся. Кусая яблоки, мы пошли на луг – там хлопцы играли в футбол. Потом мы бросались вместе со всеми этими яблоками, и один из нас, Толя, придумал новый способ, как сильнее бросать. На прут он насаживал яблоко, резко им взмахивал – и яблоко летело далеко. Перед моими глазами и сейчас стоит эта картина: Толя выбрал самое твердое яблоко, бросил его по-своему, и оно попало прямо в лоб Павлу. Тот упал как подкошенный – лоб был мокрый от размозженного яблока, и сразу же выскочила огромная смешная шишка. Павел плакал, катаясь по траве, а мы наклонялись к нему, разнимали его руки и не могли удержаться от смеха.

Гейчиха часто и помногу молилась. В сумерках своей хаты – даже днем там было темно – она зажигала лампадку и стояла возле иконы. Первым об этом узнал Павел. Заливаясь своим смехом, он рассказывал нам и потом придумал – и мы все согласились, да и не согласились, а так: просто слушали, чтобы потом это сделать. Павел принес велосипедный насос и показал, как далеко он брызгает водой. Мы тихонько подкрались под окна Гейчихи; она стояла перед иконой, точно глухая. Кто-то отогнул гвоздики от оконного стекла и вытащил его. Мы сразу почувствовали запах ее хаты, он был такой же, как на чердаке, – затхлый запах сырой глины. Павел прицелился насосом в лампадку и изо всех сил нажал. Струя ударилась с громким шорохом, разлилась о стену. Лампадка потухла, мне показалось, что она ударила по потолку. Гейчиха, зажмурив глаза, как от страха, обернулась к окну. Я рванул убегать сразу, хлопцы еще остались немного, посмотреть, чтобы было, что рассказывать; я убежал за свой дом и там остановился. Перед глазами была эта качающаяся лампадка и зажмуренные Гейчихины глаза – и слышался заливистый смех. А может, ничего не было у меня перед глазами, наверное, я боялся, что хлопцы будут надо мной смеяться, раз я убежал раньше всех. Может быть, это сейчас мне кажется, что перед глазами у меня была та картина – или она сейчас и появилась?..

После этого мы целое лето бегали с насосами – брызгались. Мишка рассказывал, что сидел с насосом на крыше своего сарая – сарай был возле самой улицы, – и, когда шла рядом Гейчиха, он сверху обдал ее струей воды. Мишка изображал, какое было у нее лицо. Было похоже.

Это все я вспоминаю сейчас. Не знаю, почему – не знаю, после чего это началось. Может быть, после одного моего недавнего сна. Мне снилось, что я в бреду – падаю, меня кто-то подхватывает, поддерживает. Я радуюсь этому и поддаюсь силе, которая медленно и настойчиво меня сваливает в мягкое забытье. И вижу много-много мелких огоньков или иголочек – не помню. Кто-то мне говорит: «Это твои клетки – клетки твоего тела». Я напрягаюсь, вглядываюсь в них, но ничего не могу рассмотреть, и эти иголочки начинают меня колоть – потихоньку, сильней – во все мое тело. И я, показывая на них рукой, кричу: «Не может быть – это не мои… Не знаю… Они были до меня, они были всегда. И вот сейчас…»

И сейчас я опять вспоминаю то утро после пожара. Уже сложили все, что осталось от Гейчихи, в мешок и увезли, уже расходились потихоньку люди. И только запах гари, запах мокрой и обожженной глины висел надо всем. Так пахнет в бане, если, поддавая пару, попадешь водой на стенки печки.

Вставало солнце. Казалось, в свой красный цвет оно вместило и силу ночного пожара. А может, наоборот – потускнело. Глаза устали за ночь и не умели различить.

Я никак не могу понять: в чем я виноват перед ним? Я постоянно чувствую, что не могу смотреть ему в глаза – отец смотрит на меня, что-нибудь говорит, а мои глаза бегают во всему его лицу. Я стараюсь их успокоить, остановить – они не слушаются. Словно я утаил от него что-то важное, и ему тяжело. А я уже ничем не могу это заглушить – свою вину. И уже поздно…

Как бы я хотел вернуться в то время, когда не чувствовал ничего подобного! И что изменилось во мне с тех пор?

Он не давал мне много работать, но брал с собой повсюду. Когда косили в лесу сено, я сколько-нибудь помогал – поворачивал, подносил. А потом, когда нагружали сено на телегу и странно было видеть над маленькой лошадью такую огромную гору, отец подсаживал меня наверх; быстро перебирая руками и ногами, я карабкался по плотному сену. Отец обходил воз, становился ногой на оглоблю, потом на спину лошади, подтягивался и, словно споткнувшись, падал лицом вниз рядом со мной. Уже начинало темнеть, мы ехали медленно. Шуршали по песку колеса где-то внизу, поскрипывал на лошади хомут при каждом шаге, и казалось, нет ничего лучше и правильнее этого звука. Я ложился на спину. Сильно пахло сеном и отцовским потом. Я любил этот запах и знал: когда вырасту, буду косить, сгребать сено и так же будет пахнуть мое тело.

На небе уже загорелись звезды – голова моя дрожала, и каждая звезда превращалась из точки в подвижную фигурку.

Мы ехали по дороге; слева был лес, справа – поле, и далеко за ним засветилась окнами наша деревня. Толстые ольхи стояли близко у дороги, ветки с редкими листьями медленно приближались к нам – мы с отцом пригибались, ложились плотнее к сену, и ветки шуршали над нами, приглаживая нас вместе с сеном. Я вспоминал, что отец так приглаживал назад свои волосы – ладонью.

Лошадь сама выбирала дорогу, а мне все равно нравилось держать в руках вожжи, чувствуя, как они подрагивают при каждом шаге.

– Не натягивай, ослабь немного, – негромко говорил отец, и я отпускал вожжи еще больше, радуясь тому, что он сказал и что я так и сделал, – и это было как-то необходимо, в такие минуты мне становилось свободно.

Возле речки был поворот с небольшим подъемом – лошадь сама все поняла, напряглась, и поспешно заскрипел хомут, быстрее зашуршали колеса, вот мы уже на мосту. Под мостом бесконечно и негромко шумела вода, переливаясь через плотину, – оттуда выплывал чуть заметный туман.