…Александр Сергеевич вёл её по пушистому и тёплому – как солнцем согретая в поле трава, – по очень блестящему белому снегу. Она цеплялась за его плечи, но он почему-то выскальзывал и вдруг становился невидимым. Вокруг зазвучала «Аида». Так громко, что стала болеть голова, потом заболело всё тело. Ей стало казаться, что Александр Сергеевич задумал украсть у неё Илюшу и отвести его к отцу. Но кто был Илюшин отец? Этого она никак не могла вспомнить. И где он сейчас? Старый цыган с сизой и раздувшейся мордой утопленника катался по белому снегу, и рядом каталась гитара на шёлковой ленте… Александр Сергеевич начал вдруг до боли целовать её в грудь, и она, смеясь от восторга и от того, что ей стало щекотно, просила его: «Крепче! Крепче! Ты их не кусай, ты соси!» – «А как же тогда молоко?» – спросил её Александр Сергеевич. Ужас она почувствовала от этого его простого вопроса. А как же тогда молоко? Чем Илюшу кормить? Она молоко-то своё отдала! Ей стало стыдно, и она хотела оттолкнуть от себя Александра Сергеевича, который собирался украсть у неё Илюшу и отдать его отцу, но Александр Сергеевич впился в её тело своими знакомыми ей, бешеными губами, и она обмякла, растворилась в его поцелуях, перестав даже и обращать внимание на то, что ей больно, особенно горло, особенно там, где ключицы, и там, где живот, куда спрятан Илюша…

Отец говорил Дине и Алисе, что главное – не давать бредить, силой возвращать её к действительности, но именно этому она и сопротивлялась. Как только Дина, с растрёпанными, дыбом стоящими над выпуклым лбом медными волосами, заплаканная от постоянного страха, что сестра её умирает, увидев, что Таня проснулась и смотрит на неё ничего не выражающими глазами, начинала спрашивать у неё, какое сегодня число, год и месяц, Таня отвечала ей такой незнакомой, прозрачной улыбкой, что Дина пугалась. Температура держалась долго, а когда она наконец упала, Таня не могла пошевельнуться от слабости и даже не сопротивлялась тому, что её пришлось обрить наголо. Теперь она лежала в детской, которую два раза в день хорошо топили, её кормили вкусным перловым супом и котлетами (о том, откуда берутся дрова и почему в супе плавает картошка и кусочки моркови, она не спрашивала!), и самым главным ощущением её, как только утихла ноющая боль в спине, стало ощущение потери своего тела. Иногда она приподнимала руку и искренно удивлялась: что это? Рука? Она помнила, что это её рука, но каким образом эта рука вдруг приподнялась и что это значит: рука – она не понимала.

– Что ты чувствуешь, что? – кричала на неё Дина и трясла её за плечи. – Ответь же мне, Танька! Меня хоть ты чувствуешь?

– Тебя? – прозрачно улыбалась Таня. – Конечно. Вот ты.

И проводила бескровными пальцами по своему локтю, замеревшему в Дининых ладонях.

– Нет, это не я, это – ты! – ужасалась Дина. – Рехнулась ты, Татка! Да что же с тобой?

Домашние не могли понять, почему она так долго не спрашивает об Илюше. На восемнадцатый день она всё же спросила о нём, но спросила с таким вежливо-старательным выражением, как будто ждала, что её похвалят за этот вопрос. Она очень много спала, а когда не спала, то с отсутствующим и в то же время внимательным выражением тихо лежала на спине – с обритой круглой головой, вылезшими бровями, на месте которых остались розоватые припухшие полоски, без ресниц, отчего её огромные на похудевшем и бледном лице сине-голубые глаза казались какими-то прямо озёрами, – лежала не шевелясь, и лёгкая досада появлялась на этом безразличном и худом лице, когда её вдруг беспокоили.

Утром четырнадцатого апреля за Диной заехала машина. Таня встала с постели, подошла к окну и увидела, что её младшая сестра в чёрной шапочке, с выбившимися из-под неё, светящимися от солнца волосами, осторожно, чтобы не намочить ног в весеннем и бурном ручье, бегущем с горы, где белеет церквушка, в которой когда-то венчался сам Чехов, усаживается на сиденье рядом с шофёром. Вошла Алиса Юльевна с подносом. На подносе стояли чашка с цикорием и тарелка с овсянкой, на поверхности которой маленькой золотой розой расплывалось масло.

– О Господи! Встала! – И Алиса поцеловала её дрожащим ртом.

Таня слегка отодвинулась и покачала головой.

– Я лягу опять.

Голос её был ровным и даже приветливым, но, казалось, не принадлежал ей, как будто говорил кто-то, кто тоже был в комнате.

– Тебе, наверное, непонятно, откуда у нас такое богатство, да? – настойчиво спросила Алиса.

Таня покачала головой. Глаза её были отсутствующими.

– Только благодаря этому новому Дининому знакомству, – с заминкой сказала Алиса и сильно покраснела своим сухим швейцарским лицом. – Мы выжили, Тата. И выкормили и тебя, и ребёнка.

От Алисиных слов шёл такой напор, что Таня растерялась. Она нервно провела ладонями по обритой голове, но ничего не сказала. Алиса же чуть не расплакалась: Танины глаза уплывали от неё. Казалось, они сейчас высвободятся из глазниц и поплывут дальше, как плавают пёстрые рыбы в фонтане.

– Послушай меня! – Алиса схватила Танины руки, но Таня тотчас же с извиняющейся улыбкой высвободила их. – Ну, я не буду, я не буду, Тата!

Таня поспешно отвернулась.

– Садись, – прыгающими губами попросила Алиса. – Садись, моя девочка, я тебя покормлю.

Таня опустилась на стул, Алиса обвязала салфетку вокруг её тощей и длинной шеи, покрытой крошечными чёрными точками (доктор объяснил, что это пройдёт: загрязнённые поры!), и принялась кормить её кашей из ложечки. Таня ела с удовольствием, вытягивала губы к ложке, как это делают дети, когда их кормят, но при этом не произносила ни слова и не улыбалась. Съев всю кашу, она пробормотала что-то вроде «спасибо», легла на кровать и отвернулась к стене.

– Поспишь? – тревожно спросила Алиса. – Поспи, подремли. А мы погуляем с Илюшей. Он песенку выучил.

Она прислушалась с надеждой: бритая голова с натянутым на неё краем одеяла была неподвижна.

– Она нездоровая! – бормотала про себя гувернантка, широкими шагами пересекая коридор и входя в хорошо протопленную и чистую кухню, где няня, держа на коленях Илюшу, расчёсывала ему льняные волосы. – Она никого не узнала сегодня! Она не узнала меня! И себя! Она ещё больше больная, чем раньше!

Таня чувствовала, что все они ждут от неё чего-то, и помнила, что этих людей она любит или, по крайней мере, очень сильно любила раньше, но ужас был в том, что она больше не понимала, что это такое. Со дня на день ей должны были показать сына. Прежде она, бывало, не могла дождаться, когда закончится ночь и мальчик проснётся, поскольку не было ничего радостнее, чем взять его на руки и заботиться о нём. Теперь ей было страшно, что она прижмёт его к себе, а пустота на душе будет такой же, как сейчас. Утром, подойдя к окну, она увидела, что Дина садится в большую чёрную машину, и на ней чудесное чёрное пальто и каракулевая шапка, из-под которой, светясь, торчали волосы. Она понимала, что должна беспокоиться: в чью это машину так властно и самоуверенно садится её сестра и какая связь между этой машиной и котлетами, которыми пахнет из кухни? А ей это всё безразлично. Да, села в чужую машину. И шапку поправила. Шапку? Да, шапку.