– Какую я видел дорогу! Зачем разбудили?

– Какую дорогу, Серёженька? – прищурилась Рейснер.

– А я прочитаю, какую, – мрачно сказал Есенин. – Эй, Яша! Плесните «Мартелю»!

Блюмкин доверху налил коньяку в стакан. Есенин припал к стакану тёмными своими губами и выпил до дна, без отрыва. Кадык на тщедушной, с маленькими детскими родинками шее ходил ходуном.

Серебристая дорога,

Ты зовёшь меня куда?

Свечкой чисточетверговой

Над тобой горит звезда.

Грусть ты или радость теплишь?

Иль к безумью правишь бег?

Помоги мне сердцем вешним

Долюбить твой жёсткий снег.

Дай ты мне зарю на дровни,

Ветку вербы на узду,

Может быть, к вратам Господним

Сам себя я приведу.

– Что, черти, молчите? – хрипло крикнул он на притихших матросов, закончив чтение. – Небось такого не напишете! Всё «пиф» вам да «паф»! – И он прицелился дрожащими, мучнисто-белыми и словно бы детскими кулаками в матросов. – А я – да, поэт! И во всей, – пьяным взглядом обведя комнату, крикнул он, – во всей, – понимаете, черти? – России мне равного нету поэта! И не было!

И снова упал головой на подушку.

– Ну, это ты складно стихи сочинил, – возразил один из матросов. – А мы тоже дело делаем! Мы всю эту гниду, всю мразь, мы её… – Он вдруг затрясся. – Мы её именем товарища Троцкого и нашей великой пролетарской революции, мы её всю по твоей этой дороге, как дохлую муху, размажем! В кровавую жижу затопчем! Верно я сказал, товарищ Рейснер?

– Верно, товарищ Железняков! – отчеканила товарищ Рейснер. – Казнили и будем казнить! Расстреливали и будем расстреливать! Без всякой пощады, и х… с ними!

Она озорно засмеялась и подмигнула Дине.

– Ах, Лариса Михайловна! – с деланой грустью вздохнул Алексей Валерьянович. – Что с вами-то, голубушка моя, эта жизнь делает!

– Со мной? – заливисто расхохоталась Лариса. – А ничего она со мной не делает! Пули меня не берут, от голода не подохла, в походе была, из вонючих луж вместе с братвой воду пила, у всех животы закрутило, а мне – ничего! А что матюгнусь под горячую руку, так как же без этого? – И белой античной своею рукой поправила выпавший локон.

– Пойдёмте отсюда! – шёпотом попросила Дина и по-детски потянула Алексея Валерьяновича к двери.

На улице она перевела дыхание и приостановилась.

– Перепугались? – спросил он.

– Я не из пугливых… – начала было Дина.

– Вы из непуганых, – перебил он. – Из ещё не напуганных. Пугливые здесь ни при чём.

– Кто эта Рейснер? – с надменной брезгливостью спросила Дина.

– Я думаю: сумасшедшая, – спокойно ответил он. – Кардинальное нарушение психики. В ней несколько разных людей: она и пишет, и музицирует, и политикой увлекается, и восстания подавляет. Сама и стреляет, сама и стихи сочиняет. Какая красавица, видели? Остра на язык, даже слишком. По суткам не ест и не спит. Нелепейший сгусток энергии. У нормальных людей такой энергии не бывает, а вот у сумасшедших – сколько угодно! Меняет любовников с варварской скоростью. Я вам не поручусь, что в этом номере был хотя бы один мужчина, с которым она не спала. Сейчас, слава Богу, революция, – он ядовито усмехнулся, – так что под революционную идею и не такое сойдёт! Вы видели, какие на ней кольца?

– Да, видела. Чьи это кольца?

Алексей Валерьянович пожал плечами.

– Да мало ли чьи. Хоть царицы. Она вон на бывшей царской яхте всю Волгу прошла, подавляла восстания. А там уж, на яхте, чего только не было! Ведь бегством спасались!

Они сели в холодную машину.

– Почему вы говорите со мною так откровенно? – прямо спросила Дина. – Отчего вы мне так доверяете?

– Милая моя! – Свободною правой рукой он обнял её за талию, а левой продолжал крутить руль. – Одной только вам я и верю. Кому-то же нужно мне верить, иначе рехнусь. Очень просто.

– А вы? – вдруг спросила Дина. – Вы тоже с ней спали?

– Я – нет. Хотя этого было не так-то просто избежать. Я сказал ей, что меня совершенно не интересуют женщины, она мне поверила.

– Но ведь они вас действительно не интересуют, – пробормотала Дина и тихо сняла его руку со своей талии.

– Я – мистик, Дина Ивановна. Мистики почти не разделяют людей на мужчин и женщин. Нас занимает исключительно душа, а если вдруг тело, то только такое, как ваше.

Она молча, исподлобья, посмотрела на него.

– Блюмкин меня знает прекрасно, – продолжал он. – А разыграл неожиданную встречу! Актер-недоучка! Он вам кого хочешь сыграет!

– Вы с ним… – запинаясь, спросила Дина. – Вы с ним на работе встречались?

– Ах, какая же вы прелесть! – засмеялся он. – Как в вас это прелестно: прямота ваша! Год назад ко мне на квартиру нагрянули гости: некто Карсавин, философ, поклонник стихии огня, тоже мистик, и Блюмкин, чекист.

– Откуда они узнали про вас?

– Ну, откуда? Вы думаете, в ЧК одна братва собралась? Нет, там есть люди самые разные. Авантюристы, одержимые, просто сумасшедшие. Убийцы, огромное число убийц. Вампиры, уроды. Ну, разные люди. Карсавин-то – кролик, блаженный, с него взятки гладки, он сам на крючке, а Блюмкин – опасный мерзавец. Набивается со мной в экспедицию, не знаю, что делать. Дзержинский велел, мне придётся терпеть.

– И вы не боитесь?

– Дина Ивановна! Мы же с вами обо всём говорили! Я боюсь. Но я умею выходить из страха. Пойдёмте, приехали.

Он выключил мотор и откинулся на сиденье.

– Вы подниметесь ко мне?

– А вы хотите этого? – спросила она дрогнувшим голосом.

– Я вас не хочу ни к чему принуждать.

– Да, я поднимусь.

Квартира Алексея Валерьяновича была на втором этаже большого дома в Староконюшенном переулке. Вошли в столовую – огромную, барскую комнату с высокими тяжёлыми стульями.

– Сейчас позвоню прислуге, нам принесут поужинать, – сказал он, не глядя на Дину.

Она отрицательно покачала головой:

– Я есть не хочу.

– Дина Ивановна! Я начинаю себя презирать. Я не понимаю вас. Вернее сказать: понимаю, но то, что приходит мне в голову, так оскорбительно, что я стараюсь об этом сразу же забыть.

– Я от вас ничего не скрываю, – сказала она и начала расстёгивать пуговицы на блузке.

– Да. Вы – редкая женщина. Я таких не встречал. А ещё актриса. Кого вы можете играть? Только саму себя.

– Те роли, которые мне предлагают, большого таланта не требуют.

– Пойдёмте, – прошептал он, отводя глаза от её тела, заблестевшего в расстёгнутой блузке.