– В том-то и дело! Стряслось! – вскрикивает она.

– Землетрясение! – парень в полотенце нервно мнёт сигаретку – стрельнул у кого-то. Сигаретка ломается пополам.

– Да ладно! – хмыкает папаша.

– Да-да! – кивает ему девушка в простыне. – Стены ходуном так и заходили! – она прислушивается: – Вроде всё, да? Тихо?

Легонько от ветра колышется плющ, облепивший ковром забор.

– Здесь не бывает землетрясений! – недоумевает тётушка, суетливо обшаривая глазами собравшихся. Зовёт: – Грета… Грета!

Племянницы нигде нет.

С опаской тётушка подходит к распахнутому окну, наваливается массивной грудью на карниз, усыпанный стеклом, и, сунувшись поварёшкой внутрь, близоруко щурится. Вскрикивает:

– Грета! – и тут же в народ: – Помогите!

…В коридоре, у перекорёженной двери лежит сплющенная тележка: флакончики высыпаны, отдельные смяты, зажаты между прутьями; кое-что пролилось. Ведро расколото пополам. По стене тянется процарапанный, длинный след.

– Грета! – кто-то трясёт её за плечо и яростно натирает щёки. – Да очнись же ты!

Сознание утекает. Перед глазами мечется, причитая, мутное пятно.

– Грета, чёрт бы тебя побрал, – раздражённый голос становится узнаваемым – это тётка. – Воды! Дайте воды!

На лицо холодным фонтаном выплёскивается струя, которая приводит Грету в чувство – она шевелится, ноет.

– Слава богу… Что тут было? Говори!

В номере толпятся люди, и среди них в дверях душевой застыла худенькая, встревоженная женщина – та самая хозяйка дневника. Грета поспешно отводит глаза. Обрывками приходят воспоминания. Пальцами она трогает шею, измождённо закашливается. Затем её глаза округляются, лицо кривится, а губы начинают дрожать.

– Мужик твой, да? Алкаш поганый! – раздражённо кричит тётка. – Запёрся в номер?

– Драко-о-он, – фальцетом взвизгивает Грета, приподнимаясь на локте и слепо глядя куда-то вдаль.

Тётка оборачивается. Позади толпится несколько смельчаков, вопреки всеобщей панике прибежавших за нею в номер, и Соня, скромно стоящая с краю.

– Ну всё. Пропала девка, – расстроенно замечает тётушка.

Грета запрокидывает голову. Раскуроченное окно с трепыхающимися от слабого ветра занавесками видится ей кверху ногами.

– Где он? – спрашивает она.

– Муж твой? Гранат охраняет, скотина.

– Дракон где?

– Ну… всё, – тётка зажимает рот рукой и смотрит на неё так жалостливо, точно на безнадёжно больного ребёнка.

Грета охает и вновь обмякает, уйдя в беспамятство.

– Тронулась, – огорчённо констатирует тётка, оглядываясь в поисках моральной поддержки.

На подоконнике, в луже натёкшего киселя лежит поварёшка, на которую уже слетаются мухи.

– Сильно тряхнуло, однако, – замечает отец семейства, задрав голову в потолок. – Вон какая трещина.

Соня, до этого тихо стоявшая в тени, сутулится, запахивает плотнее халатик, из-под которого свисают голубые лохмотья, зябко обнимает себя за красные плечи, покрытые кожистыми плёнками, и на удивление спокойным голосом говорит:

– Простите, я хотела бы съехать. Могу я собрать свои вещи?

Глава 20

У меня, конечно же, не было желания причинить Тебе боль, но я её причинил, из чего следует, что я никогда не буду иметь желания причинять Тебе боль – и всё же причинять её буду

(Франц Кафка, «Письма к Фелиции»).

– Послушай, я тут поняла, – расстроенно говорит Соня, – что мы не просто разные. Мы абсолютно несовместимы!

Они с мужчиной сидят за столом на кухне.

– Почему же несовместимы? – усмехается он. – Сейчас в постели очень даже хорошо совмещались.

Шутит, должно быть. Хотя нет, он же не умеет шутить – так же, как и смеяться, плакать, танцевать или петь. Она забирается в кресло с ногами и просит:

– Научи выражать себя.

Он берёт толстый фломастер, придвигает к себе лист бумаги и сочным красным последовательно пишет: «Факт», «Ощущения», «Чем плохо» и «Как хочется». Объясняет:

– Смотрите, леди. Пункт первый: озвучиваете факт, который Вас не устраивает. Безоценочно. Второй: описываете ощущения, например: «Я волнуюсь». Третий: объясняете, чем для Вас это плохо. И четвёртый: сообщаете, как бы Вам хотелось, чтобы оно было.

Фломастер с треском летит на стол. Соня подбирает его и с улыбкой рисует во главе списка сердечко, – чернила пропитывают бумагу насквозь и даже пачкают стол. Затем ведёт по строчкам пальцем, сильно наморщив лоб:

– Озвучить факт… Ощущения… – она замолкает, а затем задумчиво констатирует: – Я чувствую себя… полной дурой.

От мощного удара по лицу, нелепо взмахнув руками, Соня вместе с креслом опрокидывается на пол. Искры перед глазами и грохот сменяются тягучим монотонным писком, и её выключает, словно перегоревший прибор. Вжимая в щёку ладонь, она переживает яркий шок и острую боль, остекленевшими глазами глядя на мужчину, – тот бесшумно шевелит губами – видимо что-то говорит. Сам спокоен, словно только что передал ей соль или что-то вроде того. Ошарашенный мозг молчит. Сквозь монотонный скрипичный писк доносится ровный, едва различимый голос:

– Леди… Это было за «дуру», – он зовёт её несколько раз по имени, склоняется, заглядывая в лицо: – Всё, да?

Она с трудом фокусирует взгляд.

– Ле-ди, – снова произносит мужчина, приближаясь.

Соня шарахается, вскакивает и забивается в угол дивана, словно враз одичавшая кошка. С ненавистью шипит:

– Не подходи!

На лице написано: тронь – и останешься без руки.

– Простите… Я не хотел, чтобы так… – с сожалением говорит мужчина, поднимая упавшее кресло. – Мне очень жаль…

«Ну да, да. Жаль. Тебе жаль. А мне ещё и больно во всех местах, а не только жаль».

Она подползает к столу, стаскивает оттуда листок бумаги, смотрит на список и говорит, наращивая громкость:

– Это невозможно – полностью подчиняться другому и оставаться при этом личностью! Мои границы…

– Я объясню…

– …Они же рушатся! – кричит она в голос.

Стол от резкого удара кулаком подпрыгивает, и всё, что стоит на нём – тоже. Тонко звенит напряжённый воздух. От ужаса закладывает уши. Нарочито медленно мужчина поясняет:

– Не перебивайте меня… Леди, – и продолжает объяснять.

Но она не слышит, – в голове, рождая отвратительный скрежет, сливаются шум и вой. Так происходит всегда: когда кто-то кричит, она выключается – это с детства, с тех пор, как ругались родители. Хрупкий заборчик сломан. Нет больше границ. Ничего больше нет.

Изо рта мужчины вылетают диковинные буквы – слепляются в бессмысленные слова и, колыхаясь, улетучиваются пузырями, прущими из толщи воды. Выговорившись, он замолкает. Истошный вой в ушах сходит на нет, и в наступившей тишине упавшим голосом Соня спрашивает:

– Могу я идти?

– Да, – разрешает он.

Она поднимается и уходит в спальню, ложится.

Живот сводит спазмом, будто некая сущность – бесформенная, источающая ужас отчаяния – стягивает кишки цепкими щупальцами, усеянными сотней присосок, из которых выделяется едкая, разъедающая плоть кислота.

Мужчина, присев рядом, долго гладит Соню по волосам. Она тянется, чтобы обняться, но он, отстранившись, дёргает на брюках шнурок и, положив ей на затылок руку, направляет лицом туда. Она подчиняется. Он забирает волосы в кулак и задаёт свой ритм, свою амплитуду – всё быстрее, всё глубже… Соня мычит, отстраняется. Словно в замедленной съёмке, мужчина отпускает её, нехотя разжимая пальцы.

– Во-первых, это принуждение, – отдуваясь, говорит Соня, шагая по списку. – Мне так тяжело – во-вторых… Шее больно, и дышать нечем – в-третьих… Не делай так больше! – тыльной стороной руки она вытирает рот и выпрямляется.

– Леди, да Вы заебали! – взрывается мужчина. – Сами не в курсе, чего Вам надо! То Вы хотите жить, то не хотите! То что-то нравится, то уже нет! Идите на хуй со своими условиями!

Её накрывает негодованием.

– Что? За кого ты меня принимаешь? – восклицает она. – Мне больно! Да! Больно! Боль – это всё, что ты делаешь! – за диафрагмой рождается зловещий, раскатистый рык: – Р-р-р!

Она поднимается с колен, глядя в упор и исподлобья. По телу волной пробегают мурашки, под кожей рождается зуд. Она моргает, и глаза меняются: едко желтеют, зрачки сужаются до иголок.

Мужчина испуганно вскрикивает, заваливает её на матрас, налегает сверху и душит, сжимая пальцы так сильно, что чёрный удав на его плече оживает, шевелит кольцами.

Со всей своей тяжестью на Соню обрушивается небесный купол, обваливаясь перекрытиями стен и обломками рухнувшего мироздания. Она становится погребённой заживо под тонной бетонных обломков, давящих