– Он? – спросил Даниэль, не обращая никакого внимания на потрескивающие рамочки. – Вот что я тебе скажу: если в спальном вагоне мальчишек ты спросишь у Джека Лондона[11], стоит ли тебе в жизни чем-нибудь рискнуть, буквы образуют слова «жажда приключений».

Флинн не понимала, почему в его голосе слышался упрёк.

– Но это же здорово! – неопределённо сказала она.

– Да, но если ты спросишь его, любит ли он пукать в ванной, образуются те же слова. – Даниэль со вздохом провёл рукой по волосам. – Фотографии выпускниц мне нравятся больше. – Он показал на фотографию с надписью «озарение». – Вот ещё одна Нахтигаль.

Флинн ошарашенно взглянула на портрет между Нелли Блай[12] и Партенопой Верни[13]. На нём была изображена женщина в белом чепце и с решительным взглядом. В нижней части серебряной рамки буквы только что опять сложили имя «Флоренс Найтингейл».

– «Найтингейл» значит то же, что и «Нахтигаль», то есть «соловей», – перевёл Даниэль. – Она была сестрой милосердия и совершила революционные преобразования в системе здравоохранения в то время, когда женщины вообще не имели права ни на что революционное. А перед этим она поступила во Всемирный экспресс ученицей, сразу после его основания. Удивительная женщина!

Флинн разочарованно глядела мимо фотографии в окно. Безотрадность опустевших полей равнинной местности была сродни тому, что творилось в душе у Флинн. Она так надеялась увидеть Йонте и услышать его голос! А вместо этого стояла перед фотографией какой-то бывшей ученицы, которая не могла дать ничего более полезного, чем озарение.

Она спросила себя, не догадывается ли Даниэль о её поисках. Может быть, эта фотография должна послужить ей знаком, что в поезде нет никаких других Нахтигалей? Может, он хочет, чтобы она оставила надежду найти Йонте и вернуть улыбку на лицо матери?

– Кто знает, – пожав плечами, сказал Даниэль, – может, однажды и ты совершишь какие-нибудь революционные преобразования. – И, опять не дожидаясь ответа, он потащил её дальше по коридору. – И совершенно не обязательно в здравоохранении. – В его голосе не слышалось никакой иронии, и на долю секунды – не важно, что у неё не было ни билета, ни планов, – Флинн уверилась, что сделает это. Что-то изменит в этом мире. – Очень хорошо, – сказал Даниэль, словно прочитал по лицу её мысли. Он сунул ей в руку большую ламинированную карточку, напомнил о завтраке и оставил стоять в компании всех этих фотографий выпускников школы.

Флинн смущённо и озадаченно смотрела ему вслед. Она понятия не имела, где точно через несколько минут начнётся занятие. По счастью, ламинированная табличка дала ей нужную информацию. Там было написано:

Флинн не могла понять, что нагоняло больший страх – боевые виды спорта, стратегия или поведение? Она не сомневалась, что провалится уже на героизме.

Мимо неё в спешке проскочила группа старших павлинов с книгами и кожаными сумками под мышкой.

– Прочь с дороги, желторотик! – ухмыльнулся светловолосый долговязый парень, вырвав Флинн из её мыслей. Но теперь она хотя бы знает, где будет проходить урок: явно в вагоне, полном кубков и грамот на стенах, над дверью в который она в пятницу прочитала надпись золотыми буквами «Героизм». И Флинн тронулась с места, увлекаемая перестуком колёс и отдельными, как и она, припозднившимися павлинами.

Для завтрака у Флинн в это утро не было ни времени, ни аппетита. С бурчанием в животе она промчалась по осеннему сырому холоду между учебными вагонами, пока не оказалась наконец в тамбуре вагона «Героизм».

Когда она входила в вагон, сердце у неё бешено стучало. Её встретили приглушённый гул голосов, смех и шуршание бумаги. В помещении размером с целый вагон сидели всего семеро учеников. Флинн с облегчением заметила среди них и Пегс – она сидела за партой во втором ряду и что-то лихорадочно чиркала в своём альбоме для эскизов.

Остальные павлины, похоже, были заняты тем, что просматривали свои записи за прошлый понедельник. Они выглядели бодрыми и, казалось, с нетерпением ожидали урока. Да и сама классная комната смотрелась волшебно и привлекательно, совсем не так, как классы в прежней школе Флинн. Вместо мигающих неоновых ламп и засохшей жвачки, налепленной внутри парт, здесь стояли настольные лампы для чтения, стены были облицованы блестящими панелями, на стеллажах мерцали кубки, старые медали и ещё какие-то странные штуковины, напоминающие о великих делах бывших павлинов. Например, там стояли две медные катушки размером с ладонь, между которыми с треском метались молнии, вставленные в рамочки грамоты лауреатов Нобелевской премии и время от времени ярко вспыхивавшая лампа в форме бумажного фонарика.

Взгляд Флинн, скользнув вдоль стеллажей, обратился к размытому пейзажу за окнами. Экспресс, окутанный печально моросящим дождём, проезжал теперь мимо живописных деревенек. Вдали, еле определимое, виднелось Средиземное море. Этим утром в поезде было явно уютнее, чем снаружи.

Флинн медленно прошла по проходу, по обеим сторонам которого выстроились в ряды старомодные парты. Было чисто, хоть языком лижи, а в воздухе стоял свежий терпкий запах папоротника и серы. По потолку, искрясь и перешёптываясь, скользили созвездия.

Флинн радовалась, что место во втором ряду рядом с Пегс ещё никто не занял.

– А ты что здесь делаешь? – удивлённо спросила Пегс, когда Флинн робко села рядом с ней.

Вздохнув, Флинн заглянула в ящик под партой. Там лежали большой коричневый блокнот для записей, Атлас для любознательных путешественников, какой-то доисторический калькулятор, сводный справочник исторических дат в форме диска, циркуль и письменные принадлежности: карандаш, шариковая ручка и одна из тех толстых перьевых ручек, которые Флинн больше ни за что не собиралась брать в руки в присутствии других людей.

– А ты что здесь делаешь? – раздалось эхом с другой стороны прохода, где сидел Касим, в эту минуту рассматривавший маленькую золотую медаль, очевидно похищенную им с какого-то стеллажа.