– Будет тебе жена, Паливцев, – выговорил он и, с отвращением понюхав содержимое большой темной бутыли, раскрыл окно и выбросил ее на улицу. – Не на того попер. А Илюша? Илюша сам виноват, если не послушает меня.

…Илье Холодному потребуется не одно десятилетие, чтобы выяснить, что именно вкладывал товарищ Лагин в это роковое: «Илюша сам виноват…»

Был поздний вечер. Горели желтовато-серые фонари, свет от которых отражался от выпавшего первого снега.

…Человек в потертом реглане бесшумно скользил вдоль темных домов. Неровная улица, цепляющаяся обочинами то за мертвые виноградные изгороди, то за слепые заборы, вела в 1-й Кривой тупик, утыкающийся прямо в крутой склон холма, расположенного на берегу Волги. Тут, именно тут, в Кривом, в давно присмиревшей после буйства ранних 20-х Иерихонке, жил Лев Иванович Паливцев. Крупный комсомольский вожак, новый хозяин старинного купеческого особняка с мезонином и небольшим садом. К этому дому и именно к нему направлялся высокий человек в сером реглане. Хрустел под ногами первый, небывало ранний хрупкий серый снег. Илья не припомнил, чтобы снег выпадал в самом начале октября.

Холодный не стал надевать свою светлую американскую куртку. Он воспользовался одеждой, которую не носил вот уже долгое время – неяркую, вытертую, простецкую. Меньше всего сейчас ему хотелось быть красивым и светлым.

Ночью приснился ему Борис Леонидович Вишневецкий, с которым он не поддерживал отношений довольно долго, почти что с самого окончания школы в 25-м году. Борис Леонидович, во сне оказавшийся на три головы выше Ильи, склонился над ним, ссутулил плечи и сказал своим хорошо поставленным голосом учителя: «Говорят, что испанский король Филипп Второй ни разу не улыбнулся за всю свою жизнь… Почему ты так мрачен, мальчик? Этот первый снег – он сер, сер и мерзок, как рожа Филиппа. Не ходи». Собственно, и товарищ Лагин вчера, кажется, пытался отговорить его от глупых шагов. И у него не получилось. Даже если бы он встал и с упругой чекистской ноткой сказал: «Не смей! Руки в крови – это на всю жизнь! Умей проиграть достойно!» – наверно, это не убедило бы Илью. Чертово искушение все равно плавало бы в жилах, а в ушах звучали рассказы кое-кого из числа знакомцев последних недель – о том, как покинутые влюбленные храбро резали женихов и воровали невест, а потом жили долго и счастливо, вах!

– Нет! – сказал Илья сам себе. – Не надо. Не идти? Как? Ведь всем понятно, что я буду кружить в этом Кривом переулке, как голодный пес у витрины мясной лавки. Я уверен, что Алька тоже хотела, чтобы я…

И вот тут дурацкое, самое решающее, соображение – глупее которого не придумаешь – посетило Илью: то, что у Александры остался последний шанс отказаться от Паливцева и что он, Илья, не может лишать ее этого шанса!.. Как прихотливо устроена человеческая натура: не так давно Илья лелеял самые суровые взрослые планы, а вот теперь цеплялся за какую-то совершенно детскую отговорку, как за соломинку… И шел, шел навстречу своей судьбе – как агнец на заклание.

Интересно, мог ли просчитать это предусмотрительный товарищ Лагин?

Тающий под ногами теплый снег гадко чавкал. Наконец Илья пришел на место – вот оно: покосившийся уличный фонарь, последний в этой нескончаемой череде, дырявая чугунная ограда, высокая, в нескольких местах залатанная железными щитами и растрескавшейся широкой доской с надписью «Причалъ № 6». Он остановился у калитки. Скорее на ощупь, нежели что-то реально рассматривая, отодвинул засов, жирно смазанный солидолом. До его ушей дошли приглушенные голоса, пробивающиеся из дома; вот брызнул чей-то смех, вот раскатился чей-то бас. Эх, уж не Юрка ли Пыж? Кажется, он собирался пойти. А что ж ему? В отличие от многих, с Паливцевым у него всегда были отличные отношения. Да и не прийти на свадьбу приемной дочери своего прямого начальника, товарища Лагина – это как-то… э-э… не по-чекистски, что ли.

Холодный отошел от открытой уже калитки, не решаясь войти в этот чертов двор, туда, где бормотали выгнувшиеся, облепленные комьями мокрой листвы деревья, поблескивающие под лунным светом и мучнистым светом фонаря; туда, где разбитая статуя фонтана и черная покосившаяся голубятня…

– Да что я, не человек, что ли? – пробормотал Илья. – Ладно уж, пойду поздравлю молодых! Безалкогольная, говорите вы, Семен Андреич?..

Он потянул из заложенной во внутренний карман фляги и решительно вошел во двор. Направился к парадному подъезду. И чем дальше он шел, тем больше его показательно-уверенная походка сбивалась на какую-то тряскую рысь. Таяло расстояние до крыльца, на лице Илюхи таял нездоровый румянец, сменяясь бледностью. На растрескавшихся ступенях крыльца, основательно выбитых временем и сменой вех, валялся человек. Поза и время суток не оставляли сомнений в том, что разлегся он тут вовсе не с целью позагорать. Несколько мгновений Илья гипнотизировал взглядом раскинутые ноги в дурацких брюках-дудочках и желтых ботинках, которые, кажется, он сам сгоряча и присоветовал носить Льву Ивановичу, начисто лишенному вкуса.

Конечно, он – Паливцев.

– Ядрена головешка! – пробормотал Илюха. – Эко его угораздило…

Конечно, первым желанием было бежать. Судя по всему, помощь уже запоздала: у первой ступени натекла черная лужа крови, и по ее размерам легко было представить масштабы кровопотери. Однако тут Паливцев слабо пошевелился и тихо застонал. Он был еще жив. И тут бежать бы Илюхе!.. Тот же Лев Иванович и пальцем не шевельнул бы, проси его о помощи человек, которому еще можно помочь – только протяни руку.

Илья пробормотал головокружительное ругательство и, склонившись над Паливцевым, расстегнул тому рубашку и раскрыл рану. Да, это было серьезно. Кто-то со знанием дела всадил клинок в правое подреберье и, без сомнения, зацепил печень. И потому было странно, как Паливцев вообще до сих пор жив, хотя так слаб, что даже не может позвать на помощь. Лев Иванович открыл правый глаз и что-то пробормотал.

Неизвестно, что дернуло Илью склониться к самым его губам.

– Что?

Рот Паливцева снова искривился и произнес несколько скомканных слов. Кажется, на этот раз Холодный разобрал:

– Нет… не тебя…

И вот тут на весь двор раздался придушенный вопль. И как этот голос ни был похож на обычный голос Александры, Илья узнал сразу, даже не заглядывая в дальнее окно, где она стояла.

Конечно, вот тут Холодного ударило: пора! Он и так преступно медлил и, кажется, уже погубил себя.

Парень рванулся к калитке, которую даже не запер; он бросился на простор, как птица из тесной клетки. На самом излете своего бега по двору напоролся он на небольшую, плотную, темную фигуру, разом выкристаллизовавшуюся в проеме калитки. Страшный удар на несколько мгновений лишил его зрения, второй удар, под дых, заставил Илью захлебнуться в сполохе огневой удушающей боли. Подхватило, завертело, ну а третий удар бросил его лицом вниз на освещенный пятачок, ближе к крыльцу.

А дальше – известно. Было продолжение яростной схватки с недавними товарищами, с Прутковым и Ленькой Ипом, были выстрелы людей Лагина, уложившие замертво Жеку Лившица, хотя пули предназначались ему, Илюхе. Была ожидаемая смерть Паливцева – и только странно, что он ждал, пока над его телом соберется так много людей, вообще-то пришедших в дом совершенно по иному поводу. В конце концов, это уже было неважно. По крайней мере – не столь важно для Холодного, который разом понял, что его жизнь кончена. Но он попытался сказать Альке, стоящей на пороге с поднесенными к лицу кулакам, что он не убивал. Нет, не так. Он вымолвил: