– А вы хорошо знаете Градобоева? – спросил Шахес.

– Не очень, – ответил Бекетов.

– Вы знаете, что он стажировался в Йельском университете у профессора Вунда, сына штандартенфюрера СС?

– Не знаю.

– А вы знаете, что его мать Анна Трефилова была активисткой печально известного Общества охраны памятников, откуда вышла фашистская «Память»?

– Я не изучал его родословную.

– И эта его нынешняя любовница, пресс-секретарь Елена Булавина посещала монастырь в Боголюбове, где общалась с православным сталинистом отцом Петром. Кстати, Елена Булавина была вам очень близка. Это ваш человек в окружении Градобоева?

Круглые глазки Шахеса ласково вопрошали. Бекетову вдруг стало страшно. Он почувствовал, что прозрачен для Шахеса, который видит его насквозь, разгадал его лукавую затею, играет с ним. Он, Бекетов, вовсе не искусный режиссер, поместивший Шахеса в свой спектакль, а заурядный актер в театре Шахеса, выполняет его режиссерский замысел. Он, Бекетов, ошибся, соединил не те провода, перепутал полюса, и сейчас ударит сокрушительная молния, блеснет чудовищной силы вспышка, от которой взорвется монастырь за окном, рухнет бело-розовая колокольня, обуглятся золотые купола.

И он сидел, похолодев от ужаса, ожидая удара. Постепенно успокаивался, чувствуя, как стучит сердце.

Лицо Шахеса стало задумчивым, печальным. Словно его мысль летела по огромным пространствам, где шел по пустыне народ, ведомый пророком, мудрецы листали пергаменты с древними письменами, еврейские революционеры взрывали царей и сановников, горели печи Бухенвальда, банкиры играли судьбой континентов, и звучал пленительный, как больная скрипка, стих Мандельштама. Мысль Шахеса, пролетев по необозримым пространствам, вернулась в Москву, в кабинет, где сидел Бекетов. Сложилась в умозаключение, суть которого оставалась неведомой Бекетову.

– Я вас услышал, Андрей Алексеевич, – произнес Шахес. – Я пойду на Болотную площадь. Устройте мне свидание с Градобоевым.

За окном вдруг побелело. Пошел снег, густой, летучий. Занавесил монастырь, налипал на стекла, хотел влететь в кабинет. Метель играла, в ней возникали просветы, и тогда казалось, что колокольня танцует, купола летают, как золотые шары, монастырь отрывается от земли и мчится в снегопаде, как фантастический ковчег. И в этом ковчеге он, Бекетов, совсем еще мальчик, и мама, и молодой отец, и бабушка, и погибший под Сталинградом дед, и вся старинная, любимая, незабвенная родня. И стрельцы, и царевна Софья, и царь Петр в Преображенском мундире, и этот ковчег русской истории несется из неоглядного прошлого в неоглядное будущее.

Шахес встал, подошел к окну, открыл его. В кабинет ворвался снежный аромат, прохладная белизна, колокольный звон. Шахес протянул маленькую ручку навстречу летящим снежинкам;

– Русский снег! Настоящий русский снег! Как много в России снега!

Степенный, задумчивый, провожал Бекетова до дверей.

Елена пришла в книжный магазин на презентацию новой книги модного либерального писателя Лупашко. Среди книжных полок, пестрых корешков, нарядных обложек, среди вихрей покупателей был поставлен стол с микрофоном. Толпились почитатели, успевшие приобрести книгу своего кумира. Ждали момента, когда тот поставит на книге свою подпись. В толпе были видны другие писатели, друзья Лупашко, литературные критики, фотографы. Елена из толпы помахала Лупашко, и тот скорчил дружескую мину, послал воздушный поцелуй. Она искала Бекетова, который обещал прийти на презентацию. Опаздывал, и это раздражало Елену. Раздражало не то, что он опаздывал, а то нетерпение, которое она испытывала, не находя его в толпе.

Презентация началась с небольшого вступительного слова Лупашко. Он держал пухлую руку на книге, как держит ее присягающий на Конституции президент.

– Книга эта смешная, беззлобная и посвящена нашему прошлому президенту Чегоданову, который снова тщится стать президентом. Он выведен под именем Многолетов. Намек на долгую политическую жизнь, на стремление еще и еще раз избираться на пост президента, ибо народ желает видеть его на этом посту «многие лета». – Последние два слова Лупашко пропел басом, на церковный распев, что вызвало у слушателей одобрительный смех. – Президент Многолетов голый стоит перед зеркалом и не находит у себя пупка, а также не находит пиписьки. Это значит, что у него не было матери, с которой он был связан пуповиной. И у него нет семени, которое продолжит его род на земле. Он мучится вопросом: кто он такой? Откуда взялся? Кто его мама и папа? И почему ему, сироте, досталась в управление эта дикая страна Россия? – Лупашко комично гримасничал. Его маленькие черные усики скакали над румяной губой. На пухлых малиновых щеках играли детские ямочки. А кудрявые смоляные волосы сально блестели. – Наконец один из его друзей-разведчиков ведет его в заброшенный подвал с протекающими канализационными трубами, грязными кафельными стенами, где их встречает старый сантехник Тихон с бородой, в клеенчатом фартуке. Многолетов вдруг испытывает к этим кафельным стенам, разбитым унитазам, вонючим трубам нежность и любовь, которую испытывают к своей малой родине. «Кто моя мать?» – спрашивает Многолетов у сантехника Тихона. Тот ведет его в каморку с тусклой лампочкой, где стоит ржавая, окисленная ванна с какой-то жижей на дне. «Вот твоя мать», – указывает Тихон на ванну. И Многолетов чувствует к ванне сыновью нежность, благодарность, радость от долгожданной встречи. Обнимает и целует край ванны. «А кто мой папа?» Тихон указывает на изогнутый ржавый кран, из которого капает вода. «Вот твой папа». И Многолетов заключает в объятия кран, ловит губами пахнущие хлором капли. «А были у меня сестра и братья?» – спрашивает он у Тихона. Тот оказался акушером, принимавшим роды Многолетова. Тихон молча ведет Многолетова в соседнюю комнату, с тем же расколотым кафелем и тусклой лампочкой. На полу в ряд стоят одинаковые эмалированные ванны, в них застыло клейкое прозрачное желе, и в этом студне, как рыбий холодец, лежат голые сонные люди, как две капли воды похожие на Многолетова. «Вот твои братья, – говорит Тихон, – и если ты умрешь или перестанешь исполнять предназначенную тебе роль, то твое место займет один из твоих братьев». И Многолетов понимает, что он синтезирован и тайна его происхождения является русской династической тайной, сутью таинственной русской души, которой вовек не понять примитивным заморским мудрецам.

Лупашко торжествовал, хихикал, его черные, как маслины, глаза излучали веселое благодушие. А Елене вдруг стало неприятно это веселое глумление. Насмешка над «малой родиной», которую воспели русские писатели-деревенщики. Насмешка над славянофильскими, тютчевскими взглядами на «тайну русской души».

Почитатели Лупашко аплодировали. Какая-то нервная дама, похожая на остроносую галку, рвалась выступать. Какой-то бородатый, библейского вида, старик тянул к Лупашко исписанный лист.

Слово получили друзья писателя. Модный критик, болезненного вида, с лицом, на котором были смещены оси симметрии и нос уходил в одну сторону, а рот смещался в противоположную, – критик объяснял творческую сущность Лупашко: