(Как свидетельствуют очевидцы, многие из пострадавших бороду носили всегда при себе — в тряпице, и по завещанию сию красоту клали им в гроб.)

Брадобритие продолжалось.

Нарочно приглашенные из Немецкой слободы цирюльники и назначенный учеником сего дела дворцовой прачки ловкий мальчишка Ивашка принялись за дело, посыпался на ковер волос боярский, княжеский. Плакали почтенные люди, а брились, ибо легче с бородой проститься, нежели с самой головой. Каждому из несчастных Петр собственноручно кубок подносил:

— Выпей, утешься!

* * *

Брадобритие возмутило православных.

Еще сильней ропот начался.

Уже не таясь, Петра проклинали:

— Истинно ирод еретический! Раньше своими бородами от поганых немцев отличались, гордились обычаем — пышность на личности носить. Ах, брить ее — грех смертный. Козел латинский, изгаляется над православными! Жаль, что Цыклер его не зарезал, не было б мук нынешних.

Тихий патриарх Адриан — и тот не стерпел, собственной рукой изящными словесами вывел окружное послание: «Брадобритие не только есть безобразие и бесчестие, но и грех смертный: проклято Богом сие блудозрелищное неистовство от прежних бывших святейших патриархов… О, беззаконники! Ужели вы считаете красотою брить бороды и оставлять одни усы? Но так сотворены Богом не человеки, а псы и коты. Ужели хотите уподобиться скотам бессмысленным или смешаться с еретиками, которые в такую глубину пали, что не только простые и благородные, но и монахи стригут бороду и усы, и оттого видятся пификами или обезьянами».

Цирюльников возненавидели как лютых врагов. Даже бедного Ивашку исщипали и тычков в ребра до синяков надавали.

— Едем нынче к Лефорту! — приказал Петр и отправил спешного гонца с известием: «Готовься, Лефорт, будем к твоему столу по моим часам ровно в полдень».

К обеденному времени настроение Петра успело испортиться изрядно. Приехал к Лефорту он взвинченный, ворвался к нему в спальню, захлебываясь словами, начал говорить:

— Ты, Франц, мыслишь, как Шеин розыск вел? Так, видимость создавал, развлекался. До главных скорпиев, до головки мятежа не добрался, потому что пьяный и лени вый. — Заломил руки. — Как с сими тюхтяями Россию на ноги ставить? О чем ни спрошу его или Ромодановского, ничего внятно сказать не умеют: почему одного казнили, другого миловали, третьего в монастырь заточили? Полтора года с тобой по Европе мотались, мослы аж ломит от дорог, а тут и в себя прийти нет времени, все кругом рушится. Казна у них без меня совсем опустела. В Голландию нечего отправить, за чертежи и книги по кораблестроению, что нам в долг поверили, заплатить нечем. На ремонт моего дворца в Преображенском тоже нет денег. Это в столь богатом государстве! Ух, змеи ядовитые! Разбойников развели, под одной Москвой около тридцати тысяч по дорогам шастают. А как им не быть, когда в Кремле одно жулье собралось, народ всегда учится у своих правителей.

Перевел дыхание, выпил ренского прямо из горлышка, сказал, аж губы затряслись:

— Ты знаешь, Франц, что я доподлинно узнал, человек верный шепнул: генералиссимус-то наш Шеин полковничьими должностями втай торгует. Все государство воровством поражено. Сам ворует и сам же воров разыскивает. Каково? Ну, я сегодня ему обед устрою, пусть все за сто лом поглядят: голову его воровскую снесу, прилюдно. Другие остерегаться станут.

Старый Лефорт нежно обнял Петра за плечи:

— Герр Питер, воровство, взятки — это есть дух русского народа, не переведешь его ничем. Сделать потише — сможешь, а искоренить — никогда.

На глаза Петра навернулись слезы, он упрямо мотнул головой:

— Что после меня станет, того не ведаю и думать о том страшно, но сейчас, запомни, Лефорт, всех воров выведу, каленым железом выжгу.

За накрытый стол сел сумрачным, так и все невольно притихли. Вина почти не пил. Вдруг, отставив от себя тарелку с вареной осетриной, кивнул генерал-прокурору Ягужинскому:

— Павел Иванович, ведаешь ли ты, что в России воруют людишки всех сословий? Не только беглые солдаты и рваные ноздри по темным дорогам промышляют. — Упер темный страшный взор в бритое, словно воробьиное, лицо Шеина, но обращался с речью все к тому же Ягужинскому: — Им мало, сановитым, жалованья большого, что плачу из казны, мало деревенек с холопами, что жалую, им еще тайком тащить надо.

Все за столом затихли, замерли, челюсти застыли, руки к столу приросли: каждый за собой грех ведал.

Кулаки Петра нервно сжимались и разжимались, он дернул головой, скривил рот и вдруг перегнулся через стол к Шеину, взмахнул рукой, хотел привычно за бороду схватить, да лишь воздух ощутил. Заорал:

— Саранча ненасытная, вор клейменый! Ты не генералиссимус, ты блядин сын и крыса поганая. Честью моей торговал? Сколько нажил на полковничьих званиях? И тебя, и твоих полковников, всех вас, воинов говенных, изрублю!

Петр выхватил шашку, хватил ей что есть мочи. Отпрянул Шеин, вместе со стулом на пол грохнулся, а шашка разнесла тарелку с супом, что стояла возле генералиссимуса, осколки и жирные брызги разлетелись.

Подскочил Лефорт. Петр и его в запальчивости ударил — локтем. Выдохнул:

— Всех воров допытаюсь, очищу Русь от скорпиев…

Все узрели: по щекам государя слезы стекают.

Подошел Меншиков, обнял за плечи:

— Мин херц, береги себя, все обойдется…

Как писал исследователь, «обошлось. Выпил венгерского, после сего погрозил пальцем Шеину. Подозвал Лефорта, поцеловал в распухший нос…».

Тот напомнил:

— Герр Питер, в шесть часов голландские инженеры в Кремле аудиенции ожидают.

Государь согласно кивнул, хлопнул себя по карманам.

— А сколько теперь времени? Где часы забыл? Ах, в Преображенском, в библиотеке на малом столе оста вил. — Посмотрел на Меншикова: — Алексашка, сделай милость, оторвись от стола, сгоняй за часами. Другого бы послал, да ведаю, что только ты бережно доставишь, волосок какой в них не стряхнешь.

Меншиков вернулся пропыленный (верхом скакал) и вельми смущенный. Подошел к государю, склонился к уху:

— На малом столике нет, на большом тоже. В поставец и шкафчик висячий заглянули. Перерыли весь первый этаж и второй. Увы! Может, вспомнишь, куда клал?

— Да точно помню, на малый столик положил. Я еще трубку стал закуривать, табак вынимал и положил часы. Начало десятого показывали.

— Ну так нету их там!

До Петра только теперь начал доходить смысл сказанного. Он стал наливаться кровью, выкатил круглые глаза, перекосил рот:

— Часов нет? А где же они? Что, уже у царя крадут?