Лефорт посасывает трубочку, отряхивает пепел с бархатного кафтана и с легкой улыбкой смотрит на нежно воркующую парочку — государя Петра Алексеевича и тонкую, словно прозрачную, пышнокудрую блондинку Анну Монс. Петр держит своей ручищей узкую ладошку Анхен, склонился к ее креслу и что-то нашептывает сокровенное.

Трещат и тухнут в густом воздухе свечи. Слуги в светлых безрукавных камзолах и длинных белых чулках спешат вновь возжечь их, приоткрывают высоченные застекленные окна, в которые тугой струей врывается февральский ветер, уже несущий живительный запах весны.

Меншиков закончил танец. Он подсаживается к Лефорту и, лукаво посмеиваясь, кивает в сторону Петра. Лефорт понимающе смеется:

— Неприступная крепость пала под стрелами Амура! И то, долгая разлука предстоит…

— Что делать! — шумно вздыхает Меншиков. — С Венециянской республикой надобно заключить союз против турок. А еще посетить Вену следует да курфюрста Саксонского. А прямая дорога в те земли через Польшу. Но, Франц, сам ведаешь, там после смерти короля безначалие бурное, мятежные войска по всем дорогам рыщут. Вот и пришлось известить рижского генерал-губернатора Дальберга, что скоро прибудем к нему с полномочным посольством. Сей окружной путь, увы, удлинит наше путешествие. Поверь, так скучно покидать Россию… Смотри, вестовой несется к нам. Что случилось?

* * *

Тем временем Анхен с печальной нежностью взирала в очи Петра:

— Мой ангел, последний вечер вместе! Ежечасно я буду лить слезы горькие о тебе…

— Что делать, мое сердце? Дела государственной важности нас разлучают. Завтра ранним утром отправлюсь в путь долгий, многомесячный. Жажду Россию сделать могучей. Последний час зрю тебя, любимая Анхен…

Не ведал того Петр, что судьба уже вмешалась в его планы. К нему до неприличия стремительно приближались Лефорт и Меншиков. Зашептали в уши:

— Дела серьезные, заговор!

— Что? — Петр округлил глаза. — Вы в своем уме?

Оркестр громко заиграл контрданс. Дамы зашуршали фижмами, кавалеры повели их в круг. Меншиков продолжал:

— Стремянного полка стрельцы с изветом, в прихожей ждут. Говорят: «Дело самой срочной важности!»

— Кто доносчики?

— Пятисотный Ларион Елизарьев и приятель его Силин Григорий, который пятидесятный начальник. Рекут: облагодетельствованные тобой полковник Ванька Цыклер и окольничий Лешка Соковнин умыслили, батюшка, тебя умертвить.

Петр резко поднялся, со стола посыпалась посуда.

— Сам выйду к изветчикам, хочу их слушать!

* * *

Полковник Цыклер мужчиной был видным: осанистый, мясистый, с шевелюрой курчавящихся волос, на которых парик держаться не мог, с красивыми воловьими глазами. На женщин Цыклер производил неотразимое впечатление, подчиненных вгонял в пот и страх его рыкающий нутряной бас и строгий взгляд из-под насупленных бровей.

Во время московской смуты, когда государь бежал со своей матушкой Натальей Кирилловной в Троицкую лавру, именно Цыклер стал грудью за царя — первым привел туда свой стрелецкий полк, разметавший мятежников.

После подавления смуты честолюбивый Цыклер ждал милостей великих. Государь возложил на него службу важную — строительство крепостей на Азовском море.

Власть обладает странной особенностью: сколь много ее ни получи, обязательно хочется большего. Примеров тому, самых неотдаленных, видим мы множество.

Чванливое величие Цыклера было оскорблено. Да тут еще Петр задумал двоих его сыновей отправить в Голландию — учиться корабельному делу. Скучно сие было Цыклеру, вот он и затаил злобу лютую. А главное — много о себе мечтал, жаждал государством распоряжаться.

Вскоре единомышленник объявился — Алексей Соковнин, родной братец упрямых раскольниц княгини Евдокии Урусовой и боярыни Морозовой. Как писал лет сто пятьдесят назад знаменитый историк, «Соковнин принадлежал к числу тех ожесточенных изуверов, которые с неукротимой злобою смотрели на чудные, непостижимые для их слабого ума дела Петровы».

* * *

Началось с того, что Петр вызвал Цыклера в Москву по важным делам. Пришел срок возвращаться на место службы, но полковник не спешил. Сидя в своих роскошных палатах в Сокольниках, Цыклер упился изрядно вином и оттого получил в организме прилив отчаянной храбрости. Он толковал дружку своему, Соковнину:

— Леш, приезжаю я в Таганрог, а меня казаки словно отца родного встречают. Сам разумеешь, казаки к вольностям привыкли, им царские принуждения — что ярмо бы чье на выю. Сошелся я с верхушкой ихней, они мне прямо рекут: дескать, кот этот глазастый, Петрушка проклятый, ударился в ересь, немцам с пьяных глаз продался, волю нашу и веру християнскую губит, аспид хищный. Леш, меня-то казаки знают, каков я в деле, зело уважают. Так мне в глаза и режут: «Коли Петрушке голову б сшибить, так никого, окромя тебя, полковник, на троне видеть не желаем». И то, чем я хуже? Веру православную чту, разума у со седей не занимать, немцев поганых всех в костер вместе с их малолетними выблядками швырнем. Сам боярин Милославский наказывал мне это, проклял он Петрушку.

Соковнин слушал с восторгом, весь вперед подался:

— Ах, тяжко ныне! Вот хорошо бы по твоим-то, Вань, словам. Да как дело сделать?

— Э, Леш, проще всего! Петрушка то и дело по Москве один шастает. Завелась у него в слободе у немцев одна блудня, по ночам к ней верхом скачет. Вот подкараулить его и…

— Долго ждать придется, да в темноте перепутать с кем можно.

— Тогда другое: царь на все пожары любопытствует смотреть. Все возле огня вертится. Сами подожгем чьи-нибудь палаты, поближе к селу Преображенскому, ну, в пять ножей ударим его, эту язву гнойную.

— И правильно, не уйдет, крыса поганая! — Соковнин разгладил дремучую свою бороду. — Пора, пора! Земля отеческая стонет от ереси, оттого что преступили заповеди дедовы. Россия своей дорогой идет, немудреной да набитой, с жизнью общинной, без немецких извивов. А этот пьяница так скривить нас хочет, чтоб к заграничному соблазну завести. А уж там всему русскому погибель неминучая.

— Верно, Леш, речешь! А души-то, бедненькие, так те прямиком в печь адову. Ей-богу! Зарезать собаку, так народ весь радостно вздохнет.

— Стрельцы, Вань, нас поддержат… Федьку Пушкина, моего зятя, надо взять, он хоть молод, да богобоязнен, его стрельцы уважают. Кого еще? Ну, понятно, Елизарьева да Силина, эти — приятели наши, отставать им нельзя. Не позвать — так обидятся. Ну, и еще троих-четверых, помельче чином: дом поджигать, ножи воткнуть.

И заключил разговор Цыклер:

— Спешить надо, а то в долгий отъезд царь собрался, двадцать третьего февраля из Москвы отбудет. В последнюю ночь все и устроим. Выпьем за успех.

Заговорщики, как намечали, привлекли еще нескольких человек.