Но в милосердии мне было отказано: когда я заснул, то видел во сне узенькое личико, измазанное желтой краской, и робкую улыбку на губах чужой невесты.

Наше сидение продолжается. Нас кормят и даже выводят в небольшой дворик, позволяя гулять. Ко дворику сбегаются дети, они забираются на стену и крыши домов, оттуда глядят на нас, указывают пальцами и смеются. Однажды дети стали бросаться комьями земли, что привело Педро в неистовство. Он начал кричать и трясти кулаками. Он выглядел жалко в беспомощной ярости своей, и дети веселились. Закончилось все, когда появился седовласый воин, который розгой разогнал мелюзгу.

Чем-то он напомнил мне моего наставника, человека обликом свирепого и духом непреклонного, но при том справедливого. Сколько мне, несмышленому, доставалось грязной работы во усмирение дерзновенных помыслов. Сколько ненависти я излил на камни монастырского двора. Сколько ярости утопил в нечистотах, вынужденный за очередное мелкое прегрешение исполнять работу золотаря. Сколько ударов розгой принял, закусывая губу, дабы не закричать от боли. И сколько слез пролил, когда наставник сгорел от болотной лихорадки. Я принялся думать, что сказал бы он о моих приключениях. И прямо-таки услышал скрипучий преисполненный вечного недовольства голос:

– Ты дурак, Алонсо. Дураком был и дураком помрешь. Мало я тебя порол, ох мало. Тебя позвали, а ты и рад стараться! Кому ты тут служишь? Господу? Иди кормить нищих, иди лечить убогих, иди и сделай хоть что-то для своей души.

Ему же, невидимому, я возразил:

– Но разве не благое дело – нести слово Божие?

Верно, хорошо, что наставника на самом деле не было рядом, ибо за подобный дерзновенный ответ его клюка нашла бы мои ребра.

– Благое дело? А может, и благое! Только разве слово Божие вы несете? Оглянись, Алонсо! Не перед Богом вы склонились, но пред тельцом золотым! Он в ваших помыслах. Он в ваших сердцах. Он давно подчинил вас всех.

И учитель отвернулся от меня, оставив в смятении. Я убеждал себя, что не было ни разговора этого, ни ответов нигде, кроме как в голове моей. И что виной всему – тоска по дому. Желая отрешиться от нее, я вновь вернулся к записям. Благо времени теперь имелось вдосталь, и я мог подробно рассказать о нашем пути в Мешико.

Из Тлашкалы мы двинулись в Чолулу, а оттуда уже в Мешико. Касики всячески отговаривали нас от похода, каковой считали чистым самоубийством, но Кортес был непреклонен.

– Не ходи в Мешико, Малинче, – молили касики, – там тебе действительно несдобровать!

Кортес поблагодарил их за совет и с радостным лицом заметил:

– Никто у нас не сможет отнять жизнь, ни мешики, ни кто-либо иной, только Господь Бог.

И касики отступили, смирившись с нашим решением.

Не буду лгать, что со спокойными сердцами шли мы в город, о каковом слышали, будто он велик, как тысяча городов, виденных нами ранее. И многие говорили, что мы изрядно получили даров. Так стоит ли упрямиться? И не след ли проявить благоразумие и вернуться на Кубу? Но в упорстве Кортеса мне ныне видится рука Божья. Кто, как не Он, Едино великий, способен был сотворить подобное чудо и отдать детям своим этот богатый край?

Через несколько дней пути мы достигли ущелья, с которого начинались две дороги. Обе вели к Мешико. Мы выбрали ту, что вела на Тлалманалько. Она была безопасна, но шла через лес столь густой, что нашим индейцам с великим трудом удавалось расчищать путь. А многие из поваленных ими деревьев до сих пор лежат вдоль дороги. Когда же мы поднялись на кряж, пошел такой густой снег, что покрыл все в один момент. И люди, шедшие за нами, увидели в том недоброе предзнаменование.

Но как бы там ни было, мы достигли Тлалманалько, где нас уже ожидали послы от Мотекосумы. Он обещал ежегодно платить нашему императору столько золота, серебра и драгоценных камней, сколько он пожелает, но лишь при условии, если Кортес повернет назад. А за это Мотекосума готов ему заплатить четыре карги золота, а каждому из нас по одной.

И надо сказать, что Кортес весьма поразился этим известием, хотя вида не подал. А, наоборот, обнял послов и с великой охотой принял подарки.

– Мотекосума слишком великий сеньор, чтобы так часто менять свое мнение, – сказал он им через Агиляра. – Мотекосума слишком мудр, чтоб не понять, как сильно разгневается наш император, когда мы не выполним его приказа посетить Мотекосуму. А если же Мотекосуме не понравится наше пребывание в его столице, то мы сейчас же, по первому его приказу, уйдем оттуда.

И послы вынуждены были уйти. Надо сказать, что случай этот изрядно поднял наш дух, ибо мы решили, что если Мотекосума столь опасается нашего прибытия, то, стало быть, не так он и силен, как о том говорят. Следующий же день лишь подтвердил догадку.

Поняв, что повернуть нас не выйдет, Мотекосума вновь изменил решение и выслал нам навстречу своего племянника Какамацина. О его приближении нас известили гонцы, и мы все вышли приветствовать особу столь знатную. Прибыл Какамацин в золотом паланкине, который несли восемь сановников.

И когда паланкин опустили на землю, то сановники принялись выметать дорогу, дабы нога Какамацина не коснулась ни грязи, ни соломы.

Сей молодой человек сердечно поприветствовал Кортеса и подарил ему три жемчужины, каждая размером с кулак взрослого мужчины.

– Малинче! Я и вот эти сановники прибыли приветствовать тебя и сопровождать тебя весь остальной путь в нашу столицу; скажи, в чем нуждаешься ты и твои товарищи, – все у тебя будет!

И Кортес обнял Какамацина, как брата.

На другой день рано утром мы вступили на широкую дорогу и направились к Истапалапану. И, видя многолюдные города и крупные поселения, одни – на воде, другие – на суше, и эту ровную мощеную дорогу, мы испытывали все возрастающее удивление.

Поражали воображение огромные башни храмов и строения, будто бы стоящие прямо в воде. И чем ближе мы подходили к Истапалапану, тем больше росло наше преклонение пред мощью и богатством этой страны. А по прибытии в сам город нас разместили в подлинных дворцах громадных размеров, чудной постройки, из прекрасного камня, кедрового и других ароматных деревьев.

Никогда прежде мне не доводилось бывать в местах столь великолепных. При дворцах имелись большие внутренние дворы и великолепные сады, полные роз и цветов иных, со множеством плодовых деревьев и прудом с пресной водой. И можно было видеть, как большие лодки проплывают из озера по каналу, искусно выложенному изразцами и каменной мозаикой.

Увы, со скорбью величайшей говорю: не осталось боле ничего из описанного мной. Мертв стал великолепный Истапалапан. Сгорели сады, иссохли каналы, и псы да шакалы бродят по улицам его. Однако сие несомненное зло разве не обернется в грядущем благом? И не возродится ли город в новом великолепии своем, подобный невесте в чистом убранстве, ждущей не мужа, но Господа?