Старое Малюте не нравилось, однако и к новому он пока не прирос. Не верил во все происходящее. С дворцового крыльца толпа иначе выглядит. Попади Адашев с Сильвестром в водоворот, запели бы иначе. Малюта черни преграду постоянно ставил. Он норов ее хорошо изучил. И боярскую измену носом чует. Бояре с людишками что возжелают, то и сотворят. Да еще чужестранцы воду мутят, и такие их покровители, как Курбский. Алешка Адашев куда осмотрительней.

Берегись, царь! Не тех коней выбрал! Куда они тебя завезут?!

А возмужавший Иоанн высился на помосте и не улавливал подобных настроений, какие волнами накатывались не от одного Малюты, малозаметного стрелецкого начальника. Душа Иоанна парила в небесах. Прислушался он к Адашеву, прислушался к Сильвестру, да и митрополит Макарий собственное одобрение новым начинаниям молвил.

— Божий огнь разорил Москву, — едва ли не ежедневно твердил Сильвестр. — Наказание за грехи тяжкие ничем не смягчить, кроме дел добрых и разумных. Не надо войны, не надо крови. Надо град стольный в порядок приводить да хлеба побольше сеять. Рисуя перед тобой, государь пресветлый, картины ужасные, вовсе не желаю испугать тебя, как малое дитя. А хочу я просто показать меру гнева великого, который обрушится на любого, совершающего неправые поступки.

Иоанн нередко задумывался: зачем Сильвестр ему страшилы внятно рассказывает? Уж не грозит ли ему, как мамка пальцем непослушному дитяти? Ведь он и сам рад другим стать. И Анастасия ему поддержка.

Да, душа Иоанна парила в небесах, и порыв тот вызывал у Малюты, да и у Басманова с Вяземским потаенную усмешку. Им иным заняться хотелось: укрепить достигнутое. Корешки Шуйских повыдергать. Князь Петр на отлете держится, а о чем мыслит? Князь Ростовский, князь Щенятев, князь Куракин, князь Курлятев-Оболенский самостоятельностью гордятся. Их бы смирить. Бушует у них в сердцах страх, а страх на многое способен подвигнуть. Не забыли бояре, как псари кинули тело князя Андрея Шуйского близ дворца у Курятиных ворот. — Князь Юрий Глинский тогда радовался, пир закатил. Миновало несколько лет — и что же? Отправился к праотцам. Князь Петр Шуйский гнался за братом его, князем Михаилом Глинским, по приказу царя. Поймал бы — или погубил сам, или подручных сговорил бы голову отсечь. А что вышло? Глинский вымолил прощение, а Шуйский на волоске висит.

Нет, не нужны царю ни бояре, ни умники. Его Бог ничем не обидел. Напрасно он ухо к Адашеву да Сильвестру склонил. С нашим народом ухо надо востро держать. И нож тоже. Не у одного Малюты подобные мысли мелькали. Не сразу они уплотнятся, не сразу из них Иоанн карающий меч откует. Много воды утечет безвозвратно.

III

Как государь заговорил с помоста, Малюта почувствовал: толпа напряглась, вот-вот хлынет. Он велел стрельцам покрепче сжаться и позвал запасных. Службу Малюта знал, и мысли его текли рядом, не мешая друг другу. Только бы государь здравствовал, а награда не за горами. Малюта ему верен, как никто. Он Иоанна давно нашел, теперь государю его отыскать пора. А для того — служи! Плечи стрельцов — как бревна в хорошо сбитой избе: в щель не просочиться.

Митрополит Макарий отслужил молебен, осенил крестом государя и собравшийся народ, а затем и замерших в своем достоинстве князей, бояр и придворных. Тогда только Иоанн громко и внятно произнес первые слова, поразившие всех искренним и пламенным чувством:

— Молю тебя, святый владыко! Будь мне помощник и любви поборник; знаю, что ты добрых дел и любви желатель. Знаешь сам, что я после отца своего остался четырех лет, после матери — осьми; родственники о мне не берегли, а сильные мои бояре и вельможи обо мне не радели и самовластны были, сами себе саны и почести похитили моим именем и во многих корыстях, хищениях и обидах упражнялись, аз же яко глух и не слышах и не имый в устах своих обличения по молодости моей и беспомощности, а они властвовали. О, неправедные лихоимцы и хищники и судьи неправедные! Какой теперь дадите нам ответ, что многие слезы воздвигли на себя?

Иоанн воздел руки к небесам, и его фигура на фоне безоблачного высокого купола, под который была заключена вся толпа, выглядела на редкость мощно и внушительно. В ответ на слова Иоанна не раздалось ни одного выкрика, только волна от какого-то неясного движения прокатилась в глубину и замерла там, куда долетал голос. Малюта радовался, что государь наконец становится мужем властным и справедливым.

С таким не пропадешь! Хватит Шуйским да Оболенским, разным Темкиным да Горбатым богатеть и на служивых дворян поплевывать. Хватит им царя унижать и из кладовых кремлевских шубы и серебряную посуду тайком уносить, а опосля друг перед другом ворованным барахлом бахвалиться. И розыска не бояться! Холопов беглых у себя скрывать и выкупленных пленных у себя оставлять, в египетских рабов превращая! Чем Малюта бояр хуже?! Да ничем! И отец его не хуже! И братья! Он государю предан, а не каждый день сыт и жалованье задерживают — не в срок отдают. А жизнь дорожает. Без вареной говядины Малюта не человек. День не поест — колени дрожат и рука слабеет. Груня — вдова стрелецкая — от себя оторвет, но жильца накормит. А что ему бабьи щи? Свой хлеб сытнее. Всякая птичка не чужой зобок набивает. Обнаглели бояре, толпой трон окружили, никому не просунуться. Себе кусочек с коровий носочек, другому ломоть — положить нечего в рот. Сократит государь лихоимцев и хищников, ей-богу! И поделом!

Иоанн будто улавливал настроение народа. Напрягая жилы на шее и покраснев от натуги, он выплеснул наружу мысль, которая его, несомненно, мучила:

— Я же чист от крови сей, ожидайте воздаяния своего…

Из государевой свиты никто не проронил ни звука, не сделал ни жеста — застыли, как языческие изваяния из дерева, какие Малюта видел еще сохранившимися на дальних подступах к Москве. Но зато народ единодушно вздохнул, и вздох тот словно растопил лед тишины. Иоанн поклонился на все четыре стороны. Гордый и резкий государь никогда не кланялся — не сгибал стан.

— Люди Божии и нам дарованные Богом! — продолжал Иоанн, выпрямившись и орлиным взором окидывая темную массу дарованных ему Богом людей — точнее нельзя выразиться. — Молю вашу веру к Богу и к нам любовь. Теперь нам ваших обид, разорений и налогов исправить нельзя вследствие продолжительного моего несовершеннолетия, пустоты и беспомощности, вследствие неправд моих бояр и властей, бессудства неправедного, лихоимства и сребролюбия; молю вас, оставьте друг другу вражды и тягости, кроме разве очень больших дел: в этих делах и в новых я сам буду вам, сколько возможно, судья и оборона, буду неправды разорять и похищенное возвращать!

Малюта чувствовал себя и человеком Божиим, и одновременно человеком, дарованным государю. Ему всегда казалось, что Россия пропадет без единого центра власти, раздираемая на части противоречивыми интересами людей, ее населяющих и имеющих хоть какую-то силу. Посадские ненавидели бояр, да и дворян. Бояре — и толковать нечего! — душили и тех и других. Дворяне хотели служить государю, но не имели достаточно: средств, чтобы холопов одеть, обуть, вооружить и посадить на коней. У самих брюхо трещало, и семью частенько кормить было нечем. Земли на всех недоставало. А иные обладали бескрайними полями и не тронутыми топором лесами, да еще получали кормление, обирая и город, которым правили, и окрестности до нитки, хуже татар взыскивая дань с помощью холопов, не менее хозяев питавшихся кровью народной. «Русские ли они люди?» — нередко думал Малюта. Иногда подобные отряды возглавляли чужеземцы, и за то он их еще больше ненавидел. Чужеземец для Малюты всегда представлялся в облике немчина. От Шуйских вся зараза пошла. Шуйские и далее править мечтали за государя, выбирая момент, когда столкнуть его с трона пробьет час. Где какая смута поднимается — там ищи Шуйских, и не ошибешься. Если не сами Шуйские свечу к соломе подносят, то их родичи или сторонники. Вот почему, несмотря на то что Алешка Адашев с братом Данилой, который спит и видит, как его государь воеводой пошлет против ливонцев, вызывали у Малюты понятное чувство, он внутренне не противился взлету семейства, происходившего от батожника Федьки, нынче пристроившего детей на тепленькие места. Федьке Адашеву чин окольничего не по росту. Он тоже в воеводы метит.