Ну я и продал на сторону в тот же день. Вынес в ведре, мужика нашел и говорю: купи дешево масло. А он, не будь дурак, и интересуется, чего, мол, да почем. А я, не будь дурак, и говорю, что масло, мол, растительное, из нерафинированной сои. Ну, он палец окунул и купил за бутылку. А после мне сказали, он меня ищет, ну после больницы уже. А меня как раз в делегацию вписали, по комсомольской молодежи, тоже на их ТЭЦ навещать. Через два дня мы на поезд — и тю-тю. А потом с нашей ТЭЦ на ихнюю ТЭЦ позвонили, секретарю нашему, чтоб присмотрел за мной, из милиции. А мне передали, баба его передала, секретарская, что звонили про это. Ну, думаю, пока здесь, дальше надо еще двигать, по политической линии, валить в смысле. В общем, я денег у ребят насобирал по-тихому, сказал, что в стриптиз пойти договорился, голых смотреть, для всех. А сам на поезд — и в сторону с германской границей. Только я думал тогда, что Германия будет ихняя, ну, фашистская была которая, а получилась та, которая наша, ГДР которая. Я вечера дождался — и вперед. Шел, шел, потом полоса картофельная, потом сетка, я подлез и дальше, а границы нету нигде. А потом мне: Хальт! — говорят, — аусвайс! Я им то, се, по политике, мол, несогласный. А они ГДР оказались, ну, считай свои, наши. В общем, пока улаживали, я у них год отсидел в тюрьме, там немецкий подучил и подкормился нормально. И, кстати, зуб лечили заодно. Мой дернули, а желтый поставили, не золотой, а из желтой нержавейки, хорошей. А потом меня нашим передали, по спецэтапу. И еще четыре года чалился, уже на зоне. Там авторитету рассказал, как пострадал, тот со смеху чуть не обоссался, назначил мне Аусвайс кликуху и взял под крыло. Повезло, говорит, тебе баклан, что на меня попал сразу, а то б фиксу твою желтую в первый день уже дернули и, что не рыжье, не поверили б никогда, а когда б узнали потом, что не рыжье, то вовсе замочили б. Ты, как откинешься, прикрывай ее, фиксу-то, а то не ровен час — без мудрости окажешься по зубу… — Аусвайс обвел глазами слушателей, как он делал всегда в этой повествовательной точке, и завершил рассказ: — Ну, а после — как все: на 101-й, в Александров-город, оттуда свалил, и как раз свалку в Электроуглях начали. Я — туда, и здесь — сразу в закон… Потом меня, правда, сместили, но зато не трогают, ворошу любой спецтранспорт и даже до грузовика с фаянсом допуск имею, как старожил…

Мотор с Ваучером слушали Аусвайса, как зачарованные, и ему это понравилось.

— Вот чего, братки, — заявил внезапно незваный гость, — давай-ка я с вами поживу, коммуной, — он на миг смутился, — то есть, в смысле — вы при мне, вместе, в общем.

Шел уже пятый год как Аусвайс, Мотор и Ваучер жили вместе. Зимой бомжевали в Электроуглях, по подвалам, а с мая, с первого тепла, даже, бывало, с середины апреля — на своей стороне, на свалке, ближе к лесу и Москве. Место там уже было их, прописку с Аусвайсовой подсказки они получили у старшого легко — нашли рулон открыточный, с типографии, неразделанный, отсекли плохую часть, порченую, остаток раскроили на открытки, получилось сто шестьдесят одинаковых по красоте, новых, пахнущих еще краской и лаком открыток с художником Куинджи на обороте, а с лица — ночь черная, вода и луна желтая, как Аусвайсова фикса. Связали все бантом и презент старшому — от поселенцев, мол. Ну, тот до красоты такой жаден оказался, презент принял и вопрос закрыл о подушевом оброке.

Ваучер с Мотором каждый раз строились, каждый сезон, материалу было — море разливанное, но они всегда потребляли минимально, и им хватало: пеноблоки — с двух несущих сторон, доски — на перекрытие, пленка — на доски, кирпич — на пленку. С боков — брезент, под себя — картон от апельсинов, сверху — одеяла, каждый год свежие, суконные, по списанию с воинских частей, подушки — в основном с бытовых машин, с Москвы, с центра, где больше ломают. Ну, а по мелочевке: посуда — ложки, плошки, поварешки, одежа — от носков до тулупов и от сандалий с лаковым штиблетом до кирзы и галош на валенки, лекарства, непросроченные даже, ото всего — между насморком и обмороком, ну и хавка всякая, конечно, жратва, то есть: консервы, подмятые по железу, куры лежалые, но отличные, яйца с точками на просмотр и отдельно бой, в картонках, колбасы разные, с зеленцой по краю бывают и без, супы сухие, крошка макароновая и целые тоже, с овощебаз идет много — картошка, еще хорошая, лук репчатый, в середине совсем твердый — верхнее смахнешь, оно мягкое такое, само сползет, оботрешь — и в еду — в суп или так, в нарезку пускать можно, с чем-нибудь, ну а дальше десерты идут: первое дело — чай черный в листах — в пачках надорванных и вразвес, перестоявший, есть и в квадратиках, но он хуже и мелкий — пылью, торты новые совершенно, просто потому что некупленные остались, но исключительно свежайшие, с кремами и розами, дальше в стекле все: компоты, джемы — как варенье сладкие и без костей, горох мозговой зеленый и капуста-квашенка, попадалась мягкая, как каша, но была и хорошая — хрустела каждая по отдельности.

Была еще культурная часть, не сильно спросовая никем, но была: книжки разные, включая с томами, отчеты бухгалтерские в скоросшивателях — хорошо на разжижку, ну и газеты, журналы, кроссворды. Попадались математические справочники — Аусвайс раз заинтересовался и долго листал, учебники всякие — один раз свалились Ваучеру при разгрузке на темя прям в пачке — чуть его не убило тогда натурально, он потом из интереса развязал — познакомиться с характером убийской литературы — и обнаружилось двенадцать учебников, новых, по сопромату, Горного института, все одинаковые, сделанные в 1961 году…

В общем, жаловаться было грех, все было своим, кроме водки, но на нее обычно хватало от продаж или по обменной формуле: товар — водка — товар…

…А еще был май, самый конец, самое оно начиналось по всем видам жизни, кроме одного, не часто, но порой вспоминаемого все ж товарно-сырьевым братством вида, волнительного, нежного и плохо доступного…

…К обеду Мотор вернулся, принеся четыре белых «Завалинки», и они сразу налили. Аусвайс все еще дрых.

— Не будем ждать, — решил Ваучер, — оставим ему на потом.

Они выпили, покурили, потом выпили еще, а уж только потом — сразу еще по две подряд. Хорошо стало необыкновенно, как всегда.

— Эх, бабу бы щас какую, — мечтательно произнес Ваучер. — Для ласки жизни и покоя натуры счастья…

— Для покоя натуры не бабу надо, а женщину, — обиделся почему-то Мотор. — Уж я-то знаю эти дела. Знаешь, они есть какие настоящие? Э-э-э-э…

Из баб на их стороне были только Тонька-косая, что жила со старшим уже лет как десять и хранила ему верную неприкосновенность, Генриетта-висельная, бабушка-под-завязку, потому как она все время вешалась, и все время ее по случаю спасали свои же, с этой стороны, и уже никто серьезно не верил, что она повиснет когда-нибудь хорошо, да Маруха-плечевая, жирная тетка под пятьдесят, закончившая в прошлом году карьеру на трассе МКАД — Курск — МКАД горьковского направления и вышедшая сюда на пенсию по возрасту потребности и спроса на линии этого направления.

— А почему, собственно, плечевая? — спросил как-то Мотор у Аусвайса. — Плечи потому что здоровые у них или ноги — на плечи в кабине потому что?

— Ни то, ни то, — со знанием дела ответил Аусвайс. — Каждая такая обслуживает дорожное плечо, — он вытянул вперед руку и сделал отбивку другой на уровне плеча. — От сих до сих — ее кусок работы, по кэмэ если считать. Потом ей плечо меняют, а на это место другую посылают, для шоферского разнообразия дальнобоя. И так больше с плечей собирают всегда. А плечей этих знаешь, до хуя сколько?..