* * *

Анна вернулась домой и сказала: «Мы с Домитиллой теперь лучшие друзья!» Это была в самом деле интересная новость. «Как это случилось?» — осведомилась я. «Домитиллу снова выгнали из класса, а я подняла руку и попросилась в туалет. Потом я вышла в вестибюль и дала ей моего розового хомячка, и теперь… — с уверенностью заявила Анна, — она меня любит». Боюсь, ничего хорошего не выйдет из дружбы, в основе которой лежит сделка. Однако я не знала, как высказать это соображение, не показавшись скептиком.

* * *

Продолжая читать мемуары Клода о Париже, я поняла, что, пожалуй, он не особенно мне нравится. Клод считал, что «спонтанное чувство юмора» редко встречается у женщин. И, что еще хуже, он заявляет, что женские чары — всего лишь приманка: «ниже — стальные пружины». У доктора Фрейда нашлось бы что сказать насчет этих «стальных пружин ниже».

У мужчин особые отношения со своими пенисами. Они дают им имя, сравнивают их. Я редко встречала женщин, которые превращали бы свои груди в тайных лучших друзей — даже те, кто лукаво называет их «девочками».

Большую часть своей жизни я была удовлетворена своей грудью: она вскормила моих детей в младенчестве и была очень востребована в постели. Этот взвешенный подход отразился на моем ящике с дамским бельем. К двадцати с лишним годам там собралась пестрая коллекция, от простых хлопчатобумажных лифчиков до шелковых бюстгальтеров с кружевами, предназначенных для ночей, когда кому-то захочется сорвать с меня белье зубами. Эти изысканные вещицы были гордостью моей коллекции.

Время шло, я вышла замуж, потом — как ни прискорбно — был рак. Мои кружева и атлас износились и постепенно сменились простыми, а потом и «лечебными» лифчиками с разными вставками. После того как мне сделали искусственную грудь, я стала одержима хлопчатобумажными лифчиками, словно, изгоняя синтетику из моего гардероба и заменяя органическими материалами, я снова стану здоровой и органической. Моими любимыми были два одинаковых лифчика из хлопка, которые изначально были красными, но после нескольких стирок приобрели кирпично-розовый оттенок. Они вытянулись, но мои новые груди остались упругими.

А потом случился Париж. В истории моей жизни этот год в Париже можно назвать Годом Бюстгальтера. Как-то раз я зашла в отдел дамского белья в «Галери Лафайетт» и бесстыдно подслушала разговор продавщицы с покупательницей — очень элегантной, сдержанной женщиной определенного возраста (наверно, лет шестидесяти пяти или семидесяти). Мадам понравился бюстгальтер из кремового шелка, на котором были вышиты черные розы. Но она заявила, что не купит его, если нет таких же трусиков. Мне пришло в голову, что, вполне возможно, дома ее ждет страстный и столь же элегантный парижанин, также определенного возраста (или моложе!). Но, что важнее, его мнение ей безразлично.

Она одевалась для себя. И ее планка была высока. Я вернулась к бюстгальтерам и попыталась взглянуть на них глазами француженки: как на восхитительные предметы туалета, которые сделают мои груди просто конфетками, причем ради моего собственного удовольствия. Я набрала целую охапку и направилась в кабинку. Несколько минут спустя я созерцала себя, украшенную тюлем и шелком. Бретельки были перевиты золотыми ниточками, так что я почувствовала себя женой римского сенатора. Я купила этот, и еще один из шелка цвета фуксии, и третий, темно-синий, с оборочками по краям.

Вряд ли есть необходимость говорить, что Алессандро отпраздновал это событие: на мой день рождения он подарил мне изысканный лифчик с кружевами вишневого цвета. С крошечного бантика свисал медальон, и Алессандро сказал, что в нем как раз хватит места для его фотографии. Тогда я могла бы держать моего мужа у самого сердца. Или между грудями — как вам больше нравится.

Со временем у меня собралась целая коллекция бюстгальтеров — и, конечно, трусиков к ним. И я набрала еще десять фунтов веса. Обычно этот прискорбный факт заставляет меня избегать зеркала. Но теперь мое парижское белье отвлекало от недостатков фигуры, направляя взгляд к округлостям, которые кружева делали еще более привлекательными. Американки ненавидят свою талию и бедра, но я думаю, что француженки восхищаются своим бюстом и своими бедрами, вне зависимости от их размера.

Итак, я лихорадочно приобретала дамское белье, и вдруг Анна объявила, что ей пора покупать лифчик. И я отчетливо вспомнила, как попросила свою мать купить мне «учебный» лифчик. Она презрительно фыркнула и спросила, как же я собираюсь держать в узде этих диких животных, не приручая их. Эта малоприятная острота заставила меня произнести речь о том, что грудь и лифчики «используются мужчинами, чтобы держать женщин на кухне». Теперь я понимаю, что это заявление уводило в сторону от скользкой эротической темы. Освобождение от кухни (и бюстгальтеров) довело меня до того, что я была единственной девушкой в шестом классе, которая оказалась голой до пояса во время теста на сколиоз. Увы, даже спустя столько лет я ощущаю обиду при этом воспоминании. Так что теперь я с ликованием приветствовала просьбу Анны: она становится женщиной, и мы будем веселиться, веселиться, веселиться, покупая ее первый лифчик. Она посмотрела на меня и заметила: «Я же не сказала, что у меня будет ребенок».

Не обращая внимания на это отрезвляющее замечание, я увлекла ее за собой на поиски «учебного» лифчика. В «Бон Марше» целая стена была увешана такими лифчиками (с соответствующими трусиками, naturellement[78]). Анна сразу же остановилась на очень французском кружевном бюстгальтере с оборочками. Она схватила его с крючка и прижала к своей намечающейся груди, как обезумевший покупатель на распродаже. Быть может, французские матери называют эту крошечную кружевную вещичку «учебным» лифчиком, но в таком случае это совсем не та учеба, которую имела в виду моя мать. Насколько я понимаю, французскую девушку учат любить свою фигуру и гордиться своими нарядами, даже если это нижнее белье, которое видит только она (и ее maman). Иными словами, эти произведения искусства предназначены не для грехов молодости, а для потайного гламура.

Дома Анна примерила лифчик и трусики, а затем — как всегда бывало, когда у нее появлялось что-нибудь новенькое из одежды, — направилась в гостиную, чтобы продемонстрировать покупки отцу и брату. Я вовремя успела схватить ее за руку. «Дамское белье — вещь очень личная, — объяснила я ей. — Ты теперь женщина, помни об этом!»

Она нахмурилась, усваивая эту истину, и снова повернулась к зеркалу.

* * *

Алессандро вернулся с рынка радостный, с первыми персиками в этом сезоне. Мне достался маленький, кисло-сладкий — и все равно это настоящий персик. Его вкус вызывает воспоминания о летних днях, таких жарких, что в воздухе висит дымка, о замороженном чае, густой траве и белых платьях с кружевами.

* * *

Мне нужно многое сделать. Выправленный вариант научной статьи должен быть сдан к концу этого месяца. Я веду колонку на веб-сайте «Барнс энд Нобл ревью», и там ждут рецензию на пять романов. Своему редактору я обещала первые сто страниц моего романа «Красавица и зверь», а своему университету — закончить научную книгу к июню. В результате я провела день, работая над новеллой, на которую у меня нет ни договора, ни издателя, ни крайнего срока. Алессандро только закатывает глаза.