И горда?

Лишь сырая каплет мгла с карнизов.

Я и сам

Собираюсь бросить злобный вызов

Небесам.

Все на свете, все на свете знают:

Счастья нет.

И который раз в руках сжимают

Пистолет!

И который раз, смеясь и плача,

Вновь живут!

День – как день: ведь решена задача:

Все умрут.

– Блок… – Макаров улыбнулся, проникаясь к Марго теплотой и доверием.

– А кто же еще. – Она грустно улыбнулась.

На улице напротив кафе остановилась красивая красная машина. В ней сидели на переднем сиденье двое мужчин. Макаров взглянул на Марго, почувствовав почему-то, что сейчас она уйдет, а спросить ее телефон или адрес, предложить где-нибудь встретиться не хватало духа.

А Марго словно забыла о нем.

– Чёрт, такой день испортили, – проговорила она сама себе и направилась к выходу.

Не прошло и минуты, как не стало ни Марго, ни красной машины, которая унесла ее неведомо куда, и, чтобы понять, что же это было такое, Макаров взял еще рюмку водки и котлету.

– Нет-нет, я совсем не волновалась, – говорила Наташа дрожащим голосом. – Я так и подумала, что автобусы не ходили и ты остался ночевать у Васи. А утром он сам приехал и это сказал. Да, он привез козье молоко! Ося так его пил! А потом… Я стала волноваться… Немного…

Макаров не слушал ее. Он сидел за кухонным столом в махровом халате, мокрый после ванны, и, тупо уставившись в экран телевизора, где шел какой-то американский боевик, монотонно работал ложкой, хлебая из тарелки скучный гороховый суп.

Наташа громко вздохнула, прощая и забывая навсегда бессонную ночь и волнение, взяла приготовленный заранее и раскрытый на нужной странице журнал и начала читать – громко, с выражением, время от времени поглядывая на мужа с толикой таинственности и безвинного лукавства:

О сладость, о самозабвенье полета –

пусть вниз головой, пусть единственный раз,

с высот крупноблочного дома в асфальт!

Кончай с этой рабской душою и телом!..

И вот я окно распахнул и стою,

отбросив ногою горшочек с геранью.

И вот подоконник качнулся уже…

И вдруг от соседей пахнуло картошкой,

картошкой и луком пахнуло до слез.

И слюнки текут… И какая же пошлость

и глупость какая! И жалко горшок

разбитый. И стыдно. Ах, Господи Боже!

Прости дурака! Накажи сопляка

за рабскую злобу и неблагодарность!

Да здравствуют музы! Да здравствует разум!

Да здравствует мужество, свет и тепло!

Да здравствует Диккенс, да здравствует кухня!

Да здравствует Ленкин сверчок да герань!

Гостей позовем и картошки нажарим,

бокалы наполним и песню споем!

Макаров не слышал Наташу, а вот фильм все больше и больше его заинтересовывал, потому что у героя тоже был пистолет и он его время от времени прятал то в кобуру под мышкой, то на животе, а потом вдруг спрятал на спине, засунув его там за пояс брюк. Макаров удивился и машинально дотронулся рукой до поясницы.

– Ну? – спросила Наташа, глядя на него сияющими от счастья глазами и таинственно поджимая губы. – Ну же, ну?

Макаров поднял голову и внимательно посмотрел на жену, не понимая, чего она от него хочет, но, увидев журнал в ее руках и вспомнив, что она только что читала какие-то стихи и теперь ждет, что он угадает имя автора, ничего не сказал и продолжил трапезу.

– Кибиров! – воскликнула Наташа. – Это же Тимур Кибиров, ну как ты мог не узнать!

В дверь позвонили. Извинившись, Наташа убежала с кухни, но скоро вернулась.

– Проиграл, проиграл, – засмеялась она и захлопала в ладоши.

Макаров тяжело вздохнул, но ничего не сказал – есть совсем не хотелось, но надо было съесть этот проклятый суп. Что-то звякнуло то ли в прихожей, то ли в туалете. Александр Сергеевич поднял на Наташу удивленные глаза.

– Это сантехник, – объяснила она с готовностью. – Я звала его еще вчера, а он пришел, конечно, только сегодня. Что-то неладное с туалетным бачком…

Ложка застыла в воздухе, не дойдя до рта, и упала в тарелку, звякнув и подняв фонтанчик горохового супа. Макаров зверем метнулся в туалет.

Выставив зад, обтянутый грязной тканью спецовочного халата, над бачком склонился сантехник. Он уже поднимал крышку, когда Макаров обхватил его руками сзади, приник всем телом и замер, не имея сил двинуться и не находя слов для объяснения собственных действий. Сантехник окаменел. Подбежала Наташа и отшатнулась, прижав ладонь ко рту, не понимая, что здесь происходит.

В наступившей мертвой тишине было слышно, как мирно и весело журчит в бачке вода. Наконец сантехник ожил, зашевелился, медленно повернул бурую от напряжения шею и, тараща глаза из-под козырька глубоко надвинутой на лоб фуражки, потрясенно спросил:

– Ты… чего?

– Опусти… крышку… – хриплым шепотом приказал Макаров.

Сантехник повиновался, стукнул крышкой о бачок, Макаров расцепил ладони и отступил на шаг. Сантехник с хрустом выпрямился, медленно повернулся, посмотрел на Макарова как на человека неведомой расы, как на существо с другой планеты, как на то, с чем нельзя иметь дело и от чего лучше держаться подальше.

– Сам чини! – выпалил сантехник, подхватил ящик с инструментами и, громыхая коваными подковами кирзовых сапог, вывалился из квартиры.

Макаров резко повернулся и так взглянул на жену, что она, смятенно и панически подняв руки, зашептала:

– Сашенька! Сашенька! Только не кричи, Осю разбудишь!

И Александр Сергеевич не стал кричать. Угрожающе округлив и вытаращив глаза, он замахал перед носом жены указательным пальцем.

– Сашенька, миленький, я не хотела обременять тебя этим дурацким бачком, – забормотала Наташа, и слезы потекли по ее щекам. – Я же вижу, как тебе трудно. Это первая весна, первая весна, когда ты не пишешь…

– Что?! – негодующе воскликнул Александр Сергеевич, не желая больше помнить о спящем Осе. – Я не пишу, потому что не хочу! А вот когда захочу, я напишу такое! Напишу такое, что ты… что вы все…

– Да, да, Сашенька, – закивала Наташа, всхлипывая и утирая ладонями слезы. – Обязательно напишешь! Но ты – поэт. А это – унитаз. И ты…

– Да, я поэт! – закричал Макаров так, что Наташа отшатнулась и испуганно прижалась к стене. – Я пишу стихи и чиню унитазы!

7

Утром следующего дня, проснувшись выздоровевшим, Александр Сергеевич извинился за вчерашнее перед Наташей, поцеловал Оську, сделал зарядку, позавтракал, сел за свой рабочий стол, набрал в любимую старую китайскую ручку любимых фиолетовых чернил, положил перед собой лист хорошей бумаги и просидел так до обеда. Не писалось. После обеда он вздремнул, надеясь, что со сном придет чувство стиха, но оно не приходило и после сна, и, когда на улице стали сгущаться сумерки, Макаров быстро оделся, сунул пистолет за пояс брюк на спине, крикнул Наташе, что хочет прогуляться, и торопливо вышел на улицу.