Весь этот маршрут она проложила по старому географическому атласу, который взяла в оренбургской публичной библиотеке; кроме атласа, там же, в библиотеке, она взяла еще книгу некоего Шаулибена, немца-этнографа, который в начале века за два года прошел Средний Восток от Ташкента до Бейрута, то есть он шел почти тем же путем. И все-таки и атлас, и книга немца были лишь внешним обрамлением того, о чем она думала и что сама себе представляла. Ей нужны были эти детали – даты, числа, расстояние в верстах, порядок пустынь, гор, городов, стран, через которые они будут идти, на чем они будут передвигаться, чем питаться и на что жить, – чтобы в своих фантазиях чувствовать себя легко и естественно.

Это всё было ей необходимо, как некое введение в тему, потому что дальше, уже тронувшись в путь, она ничем чужим почти не пользовалась. Дальше она быстро во всё врастала, везде и для всех становилась своей, окружавшее делалось ей привычным, будто было знакомо с детства, и она больше его не замечала. Она знала это за собой и была довольна, что для нее весь этот путь в Турцию не будет неким экзотическим путешествием с сотнями смертельных опасностей и еще большим количеством открытий, потрясений, как было у немца, а путем к семье, к детям, которых она твердо решила родить Абдугалиеву никак не меньше семи, а главное – путем к сестре, которую она обязательно разыщет.

Так что представляла она себе не таинственный Восток, а просто как сложится ее жизнь с Абдугалиевым, свою первую ночь с ним, как они будут приноравливаться друг к другу во время долгого пути в Стамбул, о чем говорить. Думала о том, что она будет чувствовать, когда забеременеет и станет вынашивать Абдугалиеву первого ребенка, кто это будет – мальчик или девочка. Она, конечно, хотела, чтобы первенцем был мальчик, и представляла, как будет его воспитывать, чтобы он стал настоящим турком и отец им гордился, был благодарен ей за сына. Еще больше она думала об Ирине: кто из них о ком первый узнает и кто кого разыщет; к Вериному сожалению, обычно складывалось, что найдет ее Ирина, Вера огорчалась этим, но по-другому выходило редко. Так получалось и когда Абдугалиев был ее мужем, и когда он был простым порученцем мужа Ирины.

Увидев, что это ничего не меняет, Вера в конце концов решила, что лучше, если Абдугалиев еще в Ташкенте станет ее настоящим мужем и она не будет аж до Турции гадать, кому достанется. А человек, женой которого сделалась Ирина, пусть будет его сводным братом. Так они будут жить рядом с сестрой и видеться почти каждый день. И родители подобным вариантом будут довольны, конечно, больше, чем если обе их дочери станут женами одного человека.

И все-таки Вера недооценила, насколько Голотов боялся ее потерять; она этого своего брака перестала страшиться, наоборот, как могла, готова была торопить их с Абдугалиевым отъезд в Ташкент, когда Голотов через ее подругу Лидочку Сазонову передал, что ждет Веру у себя в кабинете после обеденного перерыва. Она пришла веселая, радостная, в ответ же с порога он объявил, что, слава богу, всё уладил: Абдугалиев завтра утром отбывает в недельную командировку в Гурьев, а Веру послезавтра срочно отзывают в Москву. Так что меньше чем через двое суток она будет свободна как ветер.

Он еще долго рассказывал о том, как сумел убедить начальство, что брак этот нецелесообразен и ни к чему хорошему не приведет. Невеста жениха не только не любит, но и боится пуще огня, да и сам жених, если судить по тому, что он говорит, человек весьма подозрительный: неясно ни его происхождение, ни политические убеждения, так что, скорее, он должен интересовать не молодых коммунисток, как Вера, а органы.

Потом, по-прежнему сияя, принялся объяснять, что эта история должна послужить ей уроком – пора перестать быть такой импульсивной, взбалмошной, вообще пора всерьез подумать о своей судьбе и своем будущем, она уже не ребенок. Он говорил, а Вера как будто даже не совсем его понимала, то есть, конечно, понимала, но скорее так, что на ее пути к Ирине возникло новое препятствие, которое ей с Абдугалиевым, как, например, Заунгузские Каракумы, придется обходить, сделать большой крюк, здесь же на этой фразе она первый раз отметила, что вот и Голотов намекает, что спас Веру для себя, пытается убедить ее, что лучшего мужа, чем он, она никогда не найдет.

То есть он, пусть и медленно, но всё возвращал и возвращал ее с дороги, по которой она шла с Абдугалиевым и ушла уже далеко. Сначала она очень долго не слышала Голотова, потом еще дольше делала всё, чтобы его не понимать, но он говорил и говорил, он гордился собой, и ликовал, и всё что-то хотел ей объяснить, сказать, и еще он хотел благодарности. Требовал, чтобы Вера признала, что он имеет право на благодарность, в общем, он тянул ее, не отпускал и постепенно вытягивал.

Абдугалиев куда-то делся, то ли отошел в сторону, то ли чего-то испугался и решил выждать. Он один мог дать отпор Голотову, он был ее муж и имел на это все права, но Голотов как-то схимичил, подгадал, что Абдугалиева сейчас с ней не было и помешать ему тоже было некому. Теперь он, как сетью, выбирал ее и выбирал и всё повторял, что Веру засосала огромная воронка, нечто вроде водоворота, она тянет, тянет ее на дно, в то время как он, Голотов, рискуя испортить отношения с начальством, пытается ее спасти, держит из последних сил. Сначала Вера в уме отвечала ему вполне твердо, что это никакая не воронка, просто она идет, возвращается к Ирине, своей сестре, теперь, увидев, что Абдугалиева рядом нет, он куда-то ушел, бросил ее одну, стала уступать, поддаваться, стала останавливаться и то и дело сбиваться, кружить на месте.

А Голотов всё нажимал на нее, всё звал и звал обратно, и она не выдержала, повернула. Она еще оглядывалась, еще надеялась, что Абдугалиев одумается и вернется, но нет, его будто и след простыл. Во время разговора с Голотовым Вера дважды опамятовывалась, вдруг видела, что она опять, причем на этот раз окончательно, предает Ирину, но пытаться пройти путь от Ташкента до Стамбула одной, без провожатого, было чистейшей воды безумием; оправдавшись этим и перед сестрой, и перед матерью, Вера больше не колебалась, пошла туда, куда манил ее Голотов.

Дальше всё было так, как ей говорилось. Следующим утром, еще прежде чем Вера встала – они даже не попрощались, – Абдугалиев уехал в командировку в Гурьев, а спустя два дня ее посадили в скорый литерный поезд, который шел в Москву. Лишь месяц спустя ее ближайшая подруга Лидочка, возвратившись в Москву, рассказала ей, что Абдугалиев, когда вернулся из Гурьева, рвал и метал, сначала даже хотел ехать за ней вдогонку, но потом понял, что это глупо, утихомирился и отправился восвояси в Ташкент.

Все трое суток, пока поезд шел из Оренбурга в Москву, Вера, уже зная, что пути назад нет, думала об Ирине. Она видела, что этим ничему помочь нельзя, и все-таки не могла думать ни о ком другом. Она вспоминала, как в Башкирии, удивляясь упорному молчанию сестры, написала ей злое письмо, где спрашивала: почему ты мне не отвечаешь, ведь не умерла же ты в самом деле? А месяц спустя пришел ответ от мамы. Вспомнила, как стала распечатывать конверт, как развернула листки и первым словом, которое бросилось в глаза, было слово “холера”. И все-таки тогда в ней не было ничего, кроме радости, что вот наконец получила письмо из дома. Своей сослуживице она весело сказала: “Ой, страшно-то как, про холеру пишут”. По-прежнему предвкушая удовольствие узнать, что делается дома, она искала начало, вертела и так и этак и вдруг, снова попав на холеру, прочитала: “…на обратном пути Ирина заболела холерой и умерла. Похоронена она в Рыбной Слободе”.

Вера помнила, что, когда всё поняла, не выронила, с силой бросила письмо и, будто не могла найти дверь, заметалась по комнате, наконец выбежала раздетая и только здесь, присев на сложенные у калитки бревна, дала волю слезам. Не стесняясь детей, у которых была перемена и они тут же бегали взапуски, она громко плакала и всё пыталась поговорить с сестрой. О, Ирина, обращалась она к ней, дорогая моя, единственная сестра, как же это так, что тебя уже нет? Я не могу в это поверить… Милая, дорогая моя Ирина, я не могу этому верить, этого не может быть, – и снова заливалась слезами.