— Последнее, пожалуй, соответствует истине. Но если помнить о том, какие разрушения вы оставляете после себя, Вилдрейк, то вряд вы вправе делать подобные заявления.

— Мне кажется, мадам, что именно мои прежние разногласия с волком Номер Двенадцать побудили вас обратиться ко мне с вашим предложением. Считайте, что у меня есть стимул. Судя по всему, охота будет интересная.

— В таком случае, вы получаете свободу действий, Вилдрейк. И вот еще что…

— Да, мадам?

— Если можно, постарайтесь доставить его хотя бы в таком состоянии, чтобы наши маги-дознаватели смогли допросить его.

— Приложу все возможные усилия к этому, госпожа генеральный адвокат, — ответил лорд Вилдрейк и соскочил на пол, чувствуя восхитительную боль в мышцах. — Все мыслимые усилия.

Оливер стоял на мощенной брусчаткой улице неподалеку от Боунгейтской тюрьмы, к которой стеклись многотысячные толпы желающих присутствовать на его казни. Торговцы с лотками подгнивших фруктов расхваливали свой товар любителям забрасывать осужденных гнилью. Вот и сейчас в сторону эшафота уже летели подпорченные яблоки. Но самым шиком считалось сначала дать несчастному почувствовать под ногами табурет, и лишь затем, когда он начинал «танцевать Боунгейтскую кадриль», забросать его овощной гнилью.

Инспектор Пуллингер торжественно вскинул руки, и толпа разом умолкла.

— За нарушение королевского приказа об обязательной регистрации, нарушение регистрационных границ, утаивание от Департамента по делам феев предметов, оговоренных в шестом пункте Закона о контроле над фейбридами, за злодейское умышленное убийство по трем пунктам обвинительного акта Оливер Брукс приговаривается к смерти через повешение.

Толпа взревела от восторга, а на эшафот, для отправления обряда обращения, вступила женщина-викарий. Она говорила очень тихо, и ее могли слышать только Оливер и те, кто стоял неподалеку от него.

— Беспокойные души этой жизни, да вернется ваша суть в море разума, дабы при повороте Круга вернулись вы на славную землю в более счастливой оболочке.

В следующее мгновение викарий испуганно отшатнулась — на эшафоте прямо перед ней возникла бесформенная масса Шептуна.

— Новая оболочка? Но старая совсем не плоха!

Стражники с криками бросились врассыпную. Испуганная публика волной откатилась назад, готовая броситься в бегство.

— Видишь, когда мне хочется присесть, я всегда смогу найти себе место.

— Шептун! — простонал Оливер.

— Кошмарные сны, Оливер? — спросил Шептун. — Ну, их я вдоволь насмотрелся и у себя. У нас там каждый день новенькие. Да еще уорлдсингеры с их скальпелями, снадобьями и резиновыми перчатками.

Оливер попытался развязать наброшенную ему на шею петлю.

— Слава Великому Кругу! Я думал, что все происходит на самом деле! Что это реально!

— С каждым днем это становится все более реальным, Оливер! — прошипел Шептун. — Если тебя поймают, с тобой поступят именно так! Вот твое будущее! Лучше выбери себе в Хоклэме подземную тюремную камеру рядом с моей! Я ведь предупреждал тебя о Гарри Стейве, разве не так?

— Мои родственники погибли, Шептун. Мой дядя убит. Убита демсон Григгс. Меня тоже пытались убить.

Шептун погладил Оливера по спине и чем-то костяным, не то зубами, не то концом кости руки, срезая с шеи мальчика воображаемую петлю.

— Смотри, какими похожими мы становимся, Оливер. Моя семья тоже умерла. Отец задушил мою мать за то, что она произвела меня на свет, и я преследовал его во снах до тех пор, пока он не залез на крышу фабрики в Хэзлбенке и не спрыгнул с нее вниз.

— Ты безумец! — воскликнул Оливер. — Мы с тобой совсем непохожи!

— Ты считаешь меня безумцем? — снова прошипел Шептун и хихикнул. — Ты бы посмотрел на тех, кого выпускают из сумасшедшего дома, Оливер! Вынюхивателей душ. Их приходится заковывать в особые торки, более похожие на доспехи, чем на обычный торк. В сумасшедшем доме мы обычно называли их дикарями. Они и есть самые настоящие дикари.

Оливер бросил взгляд на Боунгейтскую площадь. Сейчас она была пуста.

— Что ты здесь делаешь, Шептун?

— Какая неблагодарность, Оливер. Я обо всем позабочусь. Позабочусь о нас обоих. Сон здесь, сон там, и не только у меченых, но и у нормальных людей.

Оливер попытался не смотреть на бесформенную массу Шептуна.

— Я не знал, что ты способен на такое.

— Проклятый занавес присутствует в Шакалии уже более тысячи лет, Оливер. Его пары просачиваются в леса, поля и торфяник. Уорлдсингеры с этим не согласятся, но теперь чуточка колдовства есть в каждом из нас. — Шептун рассмеялся. — В ком-то больше, в ком-то меньше, верно?

— Я еще не начал изменяться.

— Сны говорят правду, Оливер. Сны это дверь, через которую редко допускается отрицание. Задай себе вопрос: почему твой разум, твой совершенный ум, который способен ввести в заблуждение уорлдсингеров, почему он позволяет мне проникать в твои сны?

— Я… — такого вопроса Оливер никак не ожидал.

— Подумай об этом, Оливер. Мне здесь нравится… я хочу сказать, что мне нравится находиться в твоем сознании. Меня восхищает его абсолютная ясность. Общаться с нормальными людьми очень сложно, но я старюсь, Оливер. Я со всем справлюсь. Куда мне только не приходилось проникать, даже в сознание паровиков. Это псе равно, что идти по реке битого стекла.

— Что еще кроме неясных предупреждений о Гарри Стейве ты нашел во время своих странствий? — спросил мальчик.

— Мне нравится Гарри, — признался Шептун. — Он сукин сын, и будь я проклят, но пока я не уверен, что он наш сукин сын. Но в данный момент в городе он единственный, кого преследуют в связи с молодым мастером Бруксом.

— Приятно слышать.

— Тебя ожидают кое-какие сюрпризы, Оливер. Да и меня тоже. Здесь где-то есть и еще кое-кто или кое-что. Оно оставляет еле заметные следы в разуме людей. Оно думает, что мне о нем ничего не известно, но я достаточно силен, Оливер. Иначе зачем, по-твоему, они упрятали меня так глубоко под землю. У них не нашлось для меня особого торка.

Обычный еле слышный, голос Шептуна усилился до крика, и трущобы вокруг Боунгейтской площади дрогнули, отступили перед его яростью.

— Старый добрый Шептун никогда не уподобится дикарям. Он не станет совершать полуночных прогулок по широким бульварам Миддлстила. Лунный свет не для него. Вечерняя прохлада не для него.

— Прекрати! — крикнул Оливер. — Мой разум!

Буря голосов стихла, а Шептун, рыдая, рухнул на эшафот.

— Я непредсказуем, Оливер! Поэтому меня все и боятся, поэтому от меня и отгораживаются десятками прочных волшебных стен. Поэтому они использовали специально обученную собаку, чтобы та приносила напичканную дурманящими снадобьями пойло, которым меня потчуют в тюремной камере.