Однажды, в невесть каком по счету дне, уже привычно получив порцию побоев и скорчившись у очага, он вдруг почувствовал, что его кто-то зовет. Зовет на нормальном, человеческом языке, и слова, долетающие из невообразимого далека, сверкают золотом и звенят, как колокольчики.

Завертев головой, Олег едва не вскрикнул, когда его глаза уколол яркий и острый, как игла, луч света. Пробиваясь прямо сквозь грязь и копоть на потолке, луч казался сияющей нитью, натянутой во мраке. Олег прислушался и сквозь звон разобрал: «Изурочили Олега-то. Зачаровали. Полуверком он стал. Ныевой сытью…»

Непонятные эти слова, сказанные незнакомым голосом, вдруг что-то в нем всколыхнули, растревожили забытые уже чувства и желания. Пришла уверенность: «Все это — не навсегда. Меня ищут. Надо бороться. Надо бежать отсюда».

Но как бежать, как бороться, если вокруг — чудовища, жестокие, злобные полузвери, если женщина-птица смотрит на него черными глазами и хлыст ее змеится по полу, готовый взвиться в воздух и ударить?

Олег никогда не умел хитрить. Друзья его, уличенные в каких-нибудь детских шалостях, запросто придумывали оправдания, он же всегда оставался крайним, и бабушка, сокрушенно всплескивая руками, называла внука «простофилей», а мама частенько говорила: «Ну что ж ты так, Олежка? Хитрее надо быть. Все на тебе ездят». Отец, наоборот, хвалил сына: «Мужчине юлить ни к чему. Напортачил — ответь. Тогда тебя будут уважать».

В общем-то, когда Олег подрос, так и вышло. В школе все знали — если Олег Марьин сказал, значит, так и есть. «Ему бы лет на двадцать раньше родиться — большим бы человеком стал, — обронила как-то на родительском собрании классная руководительница. — Но теперь… У нас ведь сейчас как: не обманешь — не продашь. Трудно ему будет».

Не сказать, чтобы Олег сильно страдал от своей честности. Но, с другой стороны, он видел, как одноклассники делают свой маленький бизнес, обманывая друг друга напропалую. Купить вещь за одни деньги и продать за большие — это и вовсе не считалось обманом. «Законы рынка!» — смеялся Толик Аникушин, самый модный и оборотистый парень из их класса. Олег только пожимал плечами. Ему казалось, что все это «купипродайство» недалеко ушло от обычного жульничества. Впрочем, он не упрекал своих сверстников. Правильно сказано в одном модном фильме: «Не мы такие — жизнь такая». Едва ли не ежедневно по новостям рассказывали про чиновников из высоких кабинетов, которые открыто воровали миллионы, чего уж тут требовать от Аникушина с его смешным гешефтом в несколько сотен рублей?

Но вот теперь, оказавшись в безвыходной ситуации, став фактически рабом уродливых тварей, Олег вдруг понял — нужно схитрить. Только так он сможет изменить нынешнюю свою жизнь, а точнее — нежизнь…

План созрел сам собой. Главным богатством и смыслом жизни обитателей норы были светлячки. Так Олег называл странные штуковины, что приносили твари из ночных отлучек и отдавали своей госпоже. Что они такое, для чего нужны — он не знал и не понимал. Горевшие тусклым, но теплым светом светлячки разной формы женщина-птица хранила в сундуке. Время от времени она отпирала его и пересчитывала накопления, а остальные внимательно следили за процессом.

Но не все существа отдавали светлячков женщине-птице. Самый злобный и жестокий монстр, носивший на шишковатом черепе старую шляпу, а за голенищем сапога плеть, прятал часть добычи за пазухой. Олег, единственный из всех обитателей норы, видел желтоватый свет, пробивавшийся сквозь тряпье. Видел — и понимал, что, если хозяйка подземелья узнает о спрятанных светлячках, все изменится и для твари в шляпе, и для него самого…

Матуха вернулась под утро с красными от недосыпа глазами, но веселая. Махоня уже поднялся, разжег очаг и занялся утренней стряпней, когда Вошица ввалилась в логовище, потряхивая кожаным кошелем. В кошеле звенело. Ватажники как по команде подняли головы.

— Здрава будь, свет-матуха! — дребезжащим спросонья голоском поприветствовал Вошицу Кукан. — Никак с прибытком? Зернью забавлялись, поди?

— Ой, с прибытком, Куканюшка, с ним, родимым! — Матуха жутковато засмеялась, скидывая на пол засаленную бархатную душегрею. — До петухов кости кидали. Продулась Протыра, все спустила, немычь лапотная. Счас засыплю отпоры в закрома да вам, телепням, по три штуки накину. Помните мою доброту!

— Благодарствуем! — на разные голоса откликнулись ватажники. Давло не удержался, добавил:

— Проголодалась, небось, заботница? Эй, Махоня, оборачивайся шибче, не то прибью…

Хрюканье торопня перебил гневный визг матухи. Застыв над распахнутым сундуком, Вошица голосила, воздев руки к закопченному потолку.

— Покража! Крыса в хате! Ратуйте, незнати, лихо пришло!

Ватажники повскакали с мест и окружили матуху. В ячеях сундука поблескивали ключи, и было их заметно меньше, чем в прошлый раз.

— От же ж как… — потрясенно пробормотал Горох, ухватив себя обеими руками за вислые усы. Кукан и Два Вершка обменялись тревожными взглядами. Давло замер с открытой пастью, на нижней губе повисла ниточка темной слюны.

— Кто?! Кто, злыдни?! — Выставив скрюченные пальцы с вылезшими когтями, Вошица обернулась к ватажникам: — Лучше добром говорите, отпоры верните! Коли сама дознаюсь — у-у-у! Али гостей без меня привечали? Давло!

— Н-не было г-гостей, свет-матуха… — в ужасе жмуря маленькие глазки, прохрюкал торопень.

— Стало быть, тут крыса затихарилась промеж вас! — Вошица с грохотом опустила крышку сундука, кинулась к незнатям и принялась тормошить, обшаривать их, рвать когтями лопотину. Горох, попавшийся матухе первым, только охал, когда на пол летело всякое добро, припасенное им на черный день, — гребенка, битое зеркальце, тряпица, желудь, медный браслет, огрызок карандаша…

— Нету! Ничего нету! — горестно вцепилась в свои смоляные космы матуха, повернулась к остальным: — Кукан! Скидавай кафтан!

— Окстись, свет-матуха. — Заводник выставил вперед ладони, загораживаясь от Вошицы. — Не брал я отпоры ватажные, черным светом, чур-чурой, кровью своей клянусь!

— А вот мы поглядим, поглядим! — Матуха оскалила острые зубы, метнулась к Кукану и схватила заводника за грудки. Затрещала материя, что-то закричал Два Вершка, но его голос заглушил нежный перезвон — на пол, под лапы Вошице, посыпались ключи.

— Крыса! — потрясенно вымолвил Горох, и усы его встали дыбом. Давло сморщил рыло, обнажив клыки. Два Вершка закрыл лицо руками. Махоня кучкой мусора замер у очага, чуть живой. В логовище воцарилась зловещая тишина.

— В Ныеву падь, — мертвым голосом произнесла матуха, и сказанное ударило ватажников, словно плетью. Кукан рухнул на колени. Шляпа слетела с головы заводника и укатилась за сундук. Стали видны редкие свалявшиеся волоски и короткие рожки над острыми ушами.

— Матуха! Братья-ватажники! Не виноват я! — Кукан зарыдал, размазывая слезы по коричневому морщинистому лицу. — Не брал я запоров артельных!