Словно братья глядели они, как брат упивается кровью брата.

– Мы… следуем… вместе, – прохрипел Обожжённый лорд Ордалии. – Кратчайшим… Путём…

Пройас взирал на кепалора, из глаз его текли слёзы, а изо рта слюна.

– И вместе… переступаем… порог… Преисподней…

Экзальт-генерал, задрожав от вспыхнувшего в его чреслах блаженства, очередным ударом вновь поверг наземь князя-вождя.

Подобрал слюни…

И вытащил нож.

* * *

Вкусим то, что нам уготовал Ад.

Честь… Честь это?..

А милосердие… Что есть милосердие?

Умерщвление того, что застряло на этом свете, что трясётся от боли и кровоточит, но всё ещё продолжает трепыхаться, хоть и поражено насмерть. Что бьётся и содрогается. Чья изрезанная и ободранная плоть истекает гноем и слизью.

Что есть милосердие, как не удушение кричащего от страданий?

А честь… Что есть честь, как не жертва, лучше всего послужившая ненасытному чреву хозяев?

Тогда, быть может, тебя-то мне и стоит бояться…

Пройас Больший пребывал в самом расцвете своей безрассудной необузданности… когда осознал, что освободился… когда понял, что нет и не может быть в пределах всего Творения ничего прекраснее, нежели отторжение души от тела.

– Вот я и стал целостным, – шепнул он подёргивающемуся у его ног существу, что фыркало и хрипело, фонтанируя чем-то жидким из своего распотрошённого нутра. – Вот я… и преодолел то… что меня разделяло.

* * *

Ранняя осень, 20 Год Новой Империи (4132 Год Бивня), Агонгорея

Солнечный свет разбивался об эту невиданную землю подобно яичной скорлупе, рассыпаясь осколками и растекаясь лужицами сверкающих пятен. В этот раз она, Анасуримбор Серва, дочь Спасителя, и вовсе упала на четвереньки. Сорвил стоял над нею, шатаясь как от сущности свершившегося колдовства, так и от сути только что произошедшего.

– Ты… – начал он, широко распахнув глаза, в которых плескалось осознание ослепляющей истины, – т-ты знала…

Она, заставив себя встать на колени, взглянула на него.

– Что я знала, Сорвил?

– Ч-что он заметит м-моё…

Он. Моэнгхус. Её старший брат.

– Да.

– Что он… прыгнет!

Серва закрыла глаза, словно бы наслаждаясь светом восходящего солнца.

– Да, – глубоко выдохнув, сказала она, будто в чём-то признаваясь сама себе.

– Но почему? – вскричал Уверовавший король Сакарпа.

– Чтобы спасти его.

– Говоришь как истинный… – с недоверием в голосе едва ли не прошипел он.

– Анасуримбор. Да!

Лёгкость, с которой она отвергла прозвучавшее в его голосе разочарование, явилась очередным непрошеным напоминанием обо всех неисчислимых путях, какими она его превзошла.

– Мой отец подчиняет всё на свете Тысячекратной Мысли, – сказала она, – и именно она определяет, кто будет любим, кто исцелён, кто забыт, а кто убит в ночи. Но Мысль интересует лишь уничтожение Голготтерата… Спасение Мира.

Она подтянула ноги к груди.

– Ты его не любила, – услышал он собственные слова.

– Мой брат был сломлен, – сказала она, – сделался непредсказуемым…

Он бездумно смотрел на неё.

– Ты его не любила.

Было ли это болью? То, что он видел в её глазах? И если даже было, то разве мог он верить увиденному?

– Жертвы неизбежны, Сын Харвила. Не правда ли, странно, что Спасение является нам, наряженное ужасом.

Необычность местности, в которой они оказались, наконец привлекла его внимание. Мёртвые пространства – тянущиеся и тянущиеся вдаль. Он поймал себя на том, что оглядывается по сторонам в поисках хоть какого-то признака жизни.

– Лишь Анасуримборы прозревают суть Апокалипсиса, – продолжала Серва, – только мы, Анасуримборы, видим, как убийства ведут к спасению, как жестокости служат пристанищем, хотя для доступного обычным людям постижения происходящее и может представляться подлинным злом. Жертвы, устрашающие человеческие сердца, видятся нам ничтожными, по той простой причине, что мы зрим мертвецов, громоздящихся повсюду целыми грудами. Мертвецов, в которых мы все превратимся, если не сумеем принести надлежащие жертвы.

Земля была совершенно безжизненной… именно такой, какой она и осталась в его памяти.

– Так, значит, Моэнгхус – принесённая тобою жертва?

– Иштеребинт сломил его, – сказала она, словно подводя под обсуждаемым вопросом черту, – а хрупкость, это свойство, которое мы, дети Аспект-Императора, отвергаем всегда и всюду, не говоря уж об этих мёртвых равнинах. А Великая Ордалия, вероятно, уже может разглядеть Рога Голготтерата, – она подняла указательный палец, ткнув им куда-то в сторону горизонта, – так же, как и мы.

Сорвил повернулся, взглядом проследив за её жестом… и рухнул на колени.

– А я, – сказала она, находясь теперь позади него, – дочь своего отца.